Избранное. Том первый - Зот Корнилович Тоболкин

– Ладно же ты меня приласкал, деверёк! – Попила квасу, который заготовила Володею, вслушалась, как он истязает себя веником, неутолённо вздохнула. – Не захотел... плоха, что ли? Моргну – любой приголубит.

После бани был разговор. Фетинья знала заранее, о чём скажет деверь. Ничего хорошего для себя не ждала.

- Ивану не доведу, Фетка. А токо знай: ишо раз подлезешь – убью! – обещал Володей.

Она поверила. Ишь жилы-то набрякли! И глаза кровяные стали. Отласовское отродье! Отец тоже, бывало, шутит, шутит, а как вспыхнет – тушить бесполезно... будет гореть дотла. И других жечь будет. У Володея нрав отцовский.

– Брат он мне старший, – говорил между тем Володей. – И ты жена мужняя. Будь и чужая – не взял бы. Иванову тем паче.

- Измаялась я, Володей, стомилась. Раз в год, а то и реже мужик постель мою греет, – жаловалась Фетинья. Голос тёк мёдом: заслушайся – пропадёшь и брата предашь. Вот и кофтёнка будто нечаянно расстегнулась. Из ворота до сосков видны тугие полные груди. – Пожалеть, бедную, некому. На стороне поискать, что ли?

– Спрячь титьки-то, тихо, точно песок просыпался, прошелестел Володей и грохнул кулаком по плахе. Крыльцо охнуло. Из кади, стоявшей подле дверей, плеснулась вода. – Сказал, верь: убью, ежели...

– Убивай! Согласна, – Фетинья охватила его колени. По-собачьи заглядывая в глаза, заклинала: – Токо раз, Володей! Один разочек! Потом хоть на кусочки меня!

– Тьфу, сучища! – толчком отбросив её, Володей забежал в дом. Сорвав со стены отцовскую саблю, вылетел в сенцы, со свистом рассёк над женщиной воздух.

Фетинья смотрела на него без страха, впрямь готовая принять смерть с улыбкой. И пред этой бесстрашной улыбкой молодой Отлас оробел. Сплюнув, перемахнул через плетень на зады и принялся крушить там бурьян.

Сейчас Володей был мрачен, глядел на заходящее за горы солнце и не видел его. А если б и видел, то подумал, что солнце не зайдёт: повисит в низине за сопками и снова покатится золотым колесом по синему бездорожью, которое над синей горою, словно тундра кочками, забросано мелкими белёсыми облаками.

Пришёл в себя от того, что кто-то больно щипнул за икру. Услыхал шипенье. Старый гусак, выводок охраняя, наскочил на него, ударил крылом, зашипел, клюнул... Злился, а янтарные бусинки глаз ничего не выражали. И в ярости они светились одинаково холодно и равнодушно.

«Вот и этот гусыню ревнует... как я же, над ей трясётся...» – Володей отбросил гуся пинком, потёр укушенную ногу.

Вслушался.

За палисадом, за старым городищем, катила воды свои Лена. Пенилась, шоркаясь об илистый берег. На правом, высоком, берегу уцелели от паводков три древних кедра. Четвёртый, подгнивший у самого корня, недавно упал. Лежал теперь на боку, мочил в реке вянущую макушку. Три Брата, так называли якутяне эти деревья, смотрели на четвёртого сверху, ничем не могли помочь. «Деревья-то, – глядя на них через заплот, сравнивал Володей, – как мы же... Тятя в земле лежит... не воскресишь, как бы силён ни был. А мы, три брата, живём, ладим».

Журчит, стонет, вздыхает Лена, наливается жизнью. Камыши гнутся от возни птиц, от волн, ласкающих их, омуты набухают, как материнские чрева, икрой: любит их рыба.

«У, ведьма! Все памороки забила!» – ругает про себя Стешку, но злость погасла.

Представив её беспомощной, жалко скрючившейся на полу, он мысленно гладит мучнисто-белые щёки жены, бормочет ей сокровенные, лишь для неё сбережённые слова, чуть слышно внушает: «Вставай, лебёдка моя! Вставай!».

Над крышей шумит листвянка, в её шелесте мягкие упрёки: «Бешеный ты, Володей, на глазах бельма! Неужто не видишь – тобой полна баба... никто ей не нужон!».

Володей вскакивает с приступка, бежит в избу. Навстречу Григорий. Левое плечо чуть-чуть выше правого. Правое сохнет, грузом невидимым оттянуто к пояснице. Детские ямочки на щеках и на подбородке, забросанном вьющимся редким волосом, бледным, как утренние звёзды. Глаза, печальные, синие, доверчиво распахнуты.

– Иван зовёт, – мягко, но очень звучным голосом говорит он и обмахивает глаза ресницами. – Дескать, совет держать надо...

– Иду, – кивнул Володей, но прежде прошёл к колодцу. Достав студёной колодезной воды, ополоснул полыхавшее лицо, притронулся к щекам ладонями.

Перешагнул порог уверенный, властный.

Его ждали.

Свадьба, похороны, поминки, на которые сошлись едва ли не все якутяне, стали в копеечку. И всё, что было у Отласов в запасе, растеклось, развеялось. Хозяина, который держал бы в своих руках всю семейную казну, не оказалось. А теперь два кормильца – Иван с Володеем – уходили по делам службы в дальние края. Семья – бабы, увечный Григорий и недоросль Васька – оставалась ни с чем. Скоро осень, потом нескончаемая студёная зима, чуть погодя Стешке родить придёт время, ещё едок в доме прибавится...

Жалованье – хлебное, соляное, денежное – выплатили всего лишь наполовину. Вместо ржи выдали крупу да солод. Остатки денежного оклада сулили выдать к покрову. Тяжкая, несытая спеет зима. Часть скота придётся зарезать. Кормов-то не запасли...

Сена накосим. Я-то ишо нескоро уеду, – успокаивал Иван. – О сене, Володей, не гребтись. Скот будет накормлен... Для коней овёс дадут после... Соли избыток. Ежели вдруг не хватит – на овёс