Земля незнаемая. Зори лютые - Борис Тумасов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Нередко дикая орда перекатывалась через русские сторожевые кордоны, сжигала села и поспешно уходила, угоняя в рабство пленных смердов.
Иногда орды хазар сталкивались с ордами печенегов, и тогда завязывалась меж ними жестокая сеча.
Кибитки орды оглана Севенча стоят неподалёку от Итиля. Оглан не уводит своих воинов далеко от города. Когда орда Севенча висит на спине хаканбека, Буса сидит как на острие пики.
Севенч полулежит на кошме и поёт. Песня у него долгая; без начала и конца. Она не мешает Севенчу думать. А мысли у него сладкие: о власти. Нет у старого кагана детей и нет никакой родни, кроме Севенча. Ой-ля! Умрёт каган, и он, оглан, станет каганом. Он будет жить в каменной кибитке, и молодые жены кагана станут его жёнами. Ой-ля! Двадцать пять жён, двадцать пять красавиц!
Севенч поднялся, откинул полог, выглянул. От яркого солнца прищурился. Степь горбилась юртами, ревела стадами. В загоне старик доил кобылицу. У ближней кибитки и на треноге висит огромный казан. Вокруг бродят злые псы. Караульный воин от скуки поднял с земли голую кость, швырнул псам. Собаки накинулись, потом лениво разошлись.
Севенч зевнул, почесал грудь. Всё с детства знакомое, обычное. Постоял немного и снова улёгся на кошме. Сбившийся войлок едко отдавал верблюжьим потом, напоминал мальчишеские годы, дальние кочёвки, отцовскую юрту.
Зачуяв чужого, забрехали собаки, ринулись навстречу. Севенч, не поднимаясь, откинул край полога. Из степи подъезжали всадники. Впереди, скособочившись в седле, скакал темник Шарукань.
«Какие ветры пригнали его?» - подумал Севенч, вставая. Он вышел из юрты. Всадники уже спешились. Шарукань издали поприветствовал хозяина, подошёл. Большой рот Севенча растянулся в улыбке, но душа не рада гостю. Язык спросил:
- Добрым ли был твой путь, темник? - и жестом пригласил в юрту.
Шарукань пробормотал что-то невнятно, прошёл вслед за Севенчем. Сели и надолго замолчали, каждый думая о своём. У Шаруканя мысли ложились тесно, одна к другой.
«Худой Севенч. Злость и зависть гложут его. Ждёт смерти кагана… Ха! И у Бусы мысли о том… Знаю вас, шакалы. Когда вы вцепитесь друг другу в горло, я ещё посмотрю, кому помочь».
«Верно, замыслил что-то старый ожиревший волк, - глядя на темника, думал Севенч. - Ну, ну, я дождусь, когда сам скажешь, на кого зубы точишь. А может, на меня с Бусой заодно?»
Шарукань прикрыл глаза, тяжело дышал. Но Севенч знает: в этом отяжелевшем и на вид неуклюжем человеке скрывается барс. И ещё сильнее закралось сомнение:
«А не Буса ли подослал тебя выведать, о чём я мыслю?»
Молодой воин внёс глиняный сосуд с кумысом, разлил по чашам, удалился. Шарукань открыл глаза, осторожно взял чашу и, не отрываясь, выпил. Потом отёр губы рукавом, промолвил, не глядя на Севенча:
- Хаканбек злится. На тебя злится. Зачем твоя орда у Итиля стоит. Звон оружия твоих воинов доносится до дворца кагана.
- Кагана или Бусы?
Шарукань ощерился в улыбке. Снова приложился к чаше. Севенч ждал ответа настороженно. Темник допил кумыс, усмехнулся. Севенч заскрипел зубами:
- Буса - собака, ублюдок! Зарежу! - Подскочил к Шаруканю, нагнулся. Зрачки расширились, от гнева задохнулся. Брызгая слюной, прохрипел: - Тебя тоже зарежу, пёс Бусы! Каганом стану! - И, упав на кошму, забился в судорогах.
Шарукань поднялся, посмотрел с презрением на; корчащегося Севенча, вышел из юрты. Воин подвёл коня. Темник легко занёс ногу в седло, разобрал поводья и с места поднял коня в галоп. За ним помчались воины.
Когда тьма опустила свои чёрные крылья на улицы Итиля, Бусу услаждали песни красавицы Парсбит. Её нежный голос то уносил хаканбека в знойный Хорезм и журчал водой арыка, либо тихо шептал, словно листья на зелёных деревьях с сочными и сладкими плодами, что растут на её родине. То вдруг голос опускал Бусу в степи на прохладный ковыль и начинал звенеть жаворонком. В мерцании светильников тело юной Парсбит, закутанное в прозрачное белое покрывало, то извивалось, то замирало, и тогда Бусе казалось, что оно высечено из редкого камня, что греки именуют мрамором.
Но вот песня смолкла. Хаканбек долго ещё сидел не шевелясь, закрыв глаза. Потом молча удалился.
В полутёмном коридоре, что соединяет дворец хаканбека с женской половиной, Буса разглядел старого слугу. Тот согнулся в поклоне, прошепелявил:
- Там темник дожидается.
Брови у хаканбека недомённо поднялись. Он пошёл вслед за слугой. Шарукань сидел поджав ноги и сложив руки на толстом животе.
- Воины требуют своё, - сказал он, подняв глаза на Бусу. - Воины не получали от кагана ни диргемы[38].
Хаканбек спросил вкрадчиво:
- А разве арсии заслужили их?
Копья тюрок подпирают трон, - не повышая голоса, ответил темник.
- Но казна кагана пуста.
У кагана с тюрками-воинами есть уговор.
Со времён Святосляба разве есть каганат? Русы сидят в Таматархе и Саркеле. Мы слышим звон огузских сабель. А забыл ли ты, что ал-Мемун в мечтах видит Хазарию за Хорезмом?
- В чём вина арсий?
- Арсии подпирают не трон, а воздух. Арсии не получав ни диргемы, пока жив каган Бируни.
- А если сядет оглан Севенч?
- Тогда не будет темника Шаруканя. - И, немного повременив, Буса добавил: - И хаканбека Бусы.
Шарукань засопел. Хаканбек проронил:
- Арсиям нужен каган-воин. Бируни не поведёт хазар против русов. Он не отнимет у них Таматарху, не расчистит сорняк на развалинах Саркела. Как слаб телом Бируни, так слаб ныне и народ хазарский.
- Но Буса не слаб телом, - прищурившись, сказал Шарукань.
- Буса не каган, Буса хаканбек.
- Кто знает, кто? - усмехнулся темник. - Но ты прав, хаканбек, ныне нет каганата. Арсии подумают, стоит ли держать на своих копьях воздух. - И, не сказав больше ни слова, Шарукань вышел.
…В полночь Севенч забылся в беспокойной дрёме. Заснул и не услышал, как проскользнули в юрту чужие. Навалились, перехватили дыхание. Хотел Севенч крикнуть, позвать на помощь, но рот закрыла чья-то рука. Только и промелькнула мысль: подосланные Бусы.
А когда луна десять раз обошла небо и солнце в десятый раз возвратилось из своего дальнего странствия, во дворец кагана явился хаканбек. Вместе с Бусой пришёл и Шарукань. Они миновали стражу, не разуваясь и не зажигая лучины, вошли к кагану.
Бируни поднял на вошедших глаза и промолчал. Первым заговорил хаканбек Буса:
- Ты долго был каганом, Бируни. Плохим каганом для хазар. Мы обеднели, сила наша убавилась. Пора тебе идти к Богу и молиться за нас.
Каган перевёл взгляд на Шаруканя. Темник смотрел в сторону, и Бируни ничего не возразил Бусе. Каган принял смерть, как и подобает кагану хазар.
Неслыханное сотворилось. Отныне не стало у хазар иной власти, кроме власти кагана. Буса - каган. Буса и хаканбек.
Пошумел народ, поволновался, но у Бусы сила, за Бусой арсии, и народ затих. Только беки и тарханы ещё долго не могли успокоиться. Но миновало время - и они смирились. Есть ли хаканбек, нет ли, что до того бекам и тарханам. У каждого из них своя орда, своя дружина.
7
В поварне шумно и чадно, но белобрысому Петруне нет до того Дела. Его проворные пальцы споро лепят из куска глины человечка, губастого, нос картошкой. Челядь столпилась вокруг, посмеивается, подбадривает парнишку.
- Ай да Петруня, ловок-то…
- Гляди, гляди, ну что наш тиун.
- И впрямь Чурило. Ты ему брюхо-то, брюхо поболе сделай.
Хихикает челядь, потешается. Рябая грудастая стряпуха, навалившись на засиженный мухами стол, умиляется:
- Мал-то парнишка, а умелец.
Шмыгая носом, Петруня щепкой сделал над глазами подрезы, откинулся, полюбовался работой. Тиун вышел на славу. Как живой. Неожиданно для всех Петруня воткнул ему в брюхо щепку, и в ту же минуту чья-то рука больно ухватила парнишку за белёсые волосы, оторвала от скамьи, кинула в угол. Поднял Петруня глаза и увидел перед собой тиуна Чурилу. И ещё успел заметить пустую людскую. Даже толстую стряпуху и ту как ветром выдуло. Тиун от гнева не говорит, а шипит, и борода трясётся:
- Колдовство сотворяешь? - И носком сапога парнишке в живот. Подхватился Петруня, юркнул меж тиуновых ног - и во двор. А Чурило за ним. Смекнул Петруня, прибьёт тиун, да что было духу к воротам. Не успел воротний мужик заступить ему дорогу, как парнишка был уже у леса.
Отдышавшись за кустами орешника, Петруня побрёл к перевозу. Иногда он заходил к старому паромщику Чудину. С виду суровый, дед на самом деле был добрым, потчевал парнишку печёной рыбой, кислым квасом и рассказывал много интересного.