Альрауне. История одного живого существа - Ганс Эверс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Да, да, дядюшка, – перебил его студент, – так чувством, значит, все-таки.
Но профессор все еще не сдавался и беспокойно ерзал в кресле. «Ну, если уж говорить откровенно-то иногда, правда, редко, через большие промежутки…».
Франк Браун вскричал: «Ты веришь – несомненно веришь в Бога!! О, я это знал. Все Бринкены, все веруют, все вплоть до тебя».
Он поднял голову, раздвинул губы и показал ряд блестящих зубов. И продолжал опять, подчеркивая каждое слово: «Тогда ты сделаешь это, дядюшка. Тогда ты должен это сделать. Ничто не спасет тебя, ибо тебе дано нечто – что дается одному из миллиона людей».
Он замолк и зашагал крупными шагами по большому залу. Потом взял шляпу и подошел к старику.
– Спокойной ночи, дядюшка, – сказал он, – так ты это сделаешь?
Он протянул руку.
Но старик не заметил. Он тупо смотрел в пространство и о чем-то напряженно думал.
– Не знаю, не знаю, – ответил он наконец.
Франк Браун взял со стола человечка и протянул старику. Его голос звучал иронически и высокомерно. «Вот, посоветуйся с ним! – Но потом через мгновение его тон изменился. Он тихо добавил: – Я знаю, ты это сделаешь».
Он быстро направился к двери. Еще раз остановился. Обернулся и снова вернулся назад.
– Еще одно, дядюшка! Если ты это сделаешь…
Но тайный советник прервал его: «Не знаю, сделаю ли!»
– Хорошо, – ответил студент. – Я ведь больше не спрашиваю. Только в случае если ты это сделаешь – ты должен мне кое-что обещать.
– Что именно? – спросил профессор.
Тот ответил: «Не приглашай княгиню в качестве зрительницы».
– Почему? – спросил тайный советник. И Франк Браун ответил мягко, но серьезно и строго: «Потому что – потому что дело это – слишком – серьезно».
Он ушел.
Он вышел из дому и пошел к воротам, лакей отворил ему и, громыхая замком, запер за ним. Франк Браун вышел на дорогу. Остановился перед изображением святого и пытливым взглядом посмотрел на него.
– О дорогой мой святой, – сказал он. – Тебе приносят цветы, льют свежее масло в лампаду. Но не этот дом заботится о тебе. Здесь тебя ценят разве только как археологическую древность. Хорошо еще, что народ чтит твою силу. Ах, милый святой, тебе легко охранять деревню от наводнения – раз она в трех четвертях часа от Рейна. И особенно теперь, когда Рейн так успокоился и струится меж каменных стен. Но попробуй же, о старый Непомук, охранить этот дом от потока, который нахлынет на него и разрушит. Я люблю тебя, милый святой, потому что ты покровитель моей матери. Ее зовут Иоганной Непомуценой, у нее есть еще имя – Губертина, в знак того, чтобы ее не могла искусать бешеная собака. Ты помнишь еще, как родилась она в этом доме в день, посвященный тебе? Поэтому-то она и носит твое имя – Иоганна Непомуцена! И потому, что я люблю тебя, милый святой, и ради нее я хочу тебя предостеречь. Там внутри сегодня ночью поселился святой – в сущности говоря, полная противоположность святому. Маленький человечек не из камня, как ты, и не одетый красиво в длинную мантию, – он деревянный и совершенно голый. Но он так же стар, как и ты, может быть, еще старше. Говорят, он обладает чудодейственной силой. Так попробуй же, святой Непомук, покажи свою силу! Кто-нибудь из вас должен пасть, ты или тот человечек: пусть же решится, кто из вас будет господином над домом тен-Бринкенов. Покажи же, милый святой, на что ты способен.
Франк Браун снял шляпу и перекрестился. Потом тихо, сухо рассмеялся и быстро зашагал по дороге. Вышел в поле и полной грудью стал вдыхать свежий ночной воздух. Дойдя до города, он пошел по улицам под цветущими каштанами и здесь замедлил шаг. Он шел задумавшись, слегка напевая про себя.
Но вдруг остановился. С минуту поколебался. Потом повернулся. Быстро свернул налево. Опять остановился и оглянулся по сторонам. Потом быстро взобрался на низкую стену и спрыгнул на другую сторону. Побежал по тихому саду к большой красной вилле. Там остановился и взглянул вверх. Его резкий короткий свист прорезал ночную тишину, два-три раза, быстро, один за другим.
Где-то залаяла собака. Но вверху тихо распахнулось окошко, и в белом ночном одеянии показалась белокурая женщина. Ее голос прошептал в темноте: «Это ты?»
Он ответил: «Да, да!» Она скользнула в комнату, но тотчас же снова вернулась. Взяла носовой платок, что-то завернула в него и бросила вниз.
– Вот, мой дорогой, тебе ключ! Но будь потише, как можно потише, чтобы не проснулись родители!
Франк Браун взял ключ и поднялся по маленькой мраморной лестнице, открыл дверь и вошел в комнату.
ГЛАВА 4, которая рассказывает, как они нашли мать Альрауне.
Франк Браун сидел на гауптвахте. Наверху в Эренбрейтштейне. Сидел уже около двух месяцев и должен был сидеть еще три. Все лишь за то, что он выстрелил в воздух, так же как и его противник.
Сидел он наверху у колодца, с которого раскрывался далекий вид на Рейн. Он болтал ногами, смотрел вдаль и зевал. То же самое делали и трое товарищей, сидевших вместе с ним.
Никто не говорил ни слова.
На них были желтые куртки, купленные у солдат. Денщики намалевали на их спинах огромные черные цифры, означавшие № камер. Тут сидели сейчас второй, четырнадцатый и шестой.
У Франка Брауна был № 7.
На скалу к колодцу поднялась группа иностранцев, англичан и англичанок, в сопровождении сержанта гауптвахты. Он показал им несчастных арестантов с огромными цифрами, – которые сидели с таким печальным видом. В иностранцах зашевелилось чувство жалости, с ахами и охами они стали расспрашивать сержанта, нельзя ли дать что-нибудь несчастным. Это строго запрещено. Но в своем великодушии он повернулся и стал показывать туристам окрестности. Вот Кобленц, сказал он, а позади него Нейштадт. А там внизу у Рейна…
Между тем подошли дамы. Несчастные арестанты заложили руки за спину, держа их как раз под номерами. В протянутые ладони тотчас же посыпались золотые монеты, папиросы и табак. Нередко попадались и визитные карточки с адресами.
Игру выдумал Франк Браун и к общему удовольствию ввел ее здесь.
– В сущности, это довольно-таки унизительно, – заметил № 14, ротмистр барон Флехтгейм.
– Ты идиот, – ответил Франк Браун, – унизительно только то, что мы считаем себя такими аристократами, что отдаем все унтер-офицерам и ничего не оставляем себе. Если бы хоть по крайней мере эти проклятые английские папиросы не так пахли духами. – Он посмотрел на добычу. – Ага! Опять соверен. Сержант будет рад. Бог мой, мне бы и самому он пригодился!
– Сколько ты вчера проиграл? – спросил № 3.
Франк Браун засмеялся: «Ах – всю свою вчерашнюю получку. И еще вдобавок подписал векселей на несколько сотен, Черт бы побрал эту игру!»
№ 6 был юным поручиком, почти мальчиком, кровь с молоком. Он вздохнул глубоко: «Я тоже продулся».
– Ну а, по-твоему, мы не проигрались? – огрызнулся на него № 14.-И только подумать, что бродяги кутят теперь на наши деньги в Париже. Сколько, по-твоему, они там пробудут?
Доктор Клаверьян, морской врач, арестант № 12, заметил:
– По-моему, дня три. Дольше они не смогут остаться, а то отсутствие их будет замечено. Да и на более долгое время не хватило бы денег".
Те трое были № 4, № 5 и № 12. В последнюю ночь они много выиграли и тотчас же рано утром спустились вниз, стараясь не опоздать к парижскому поезду. Они отправились – немного развлечься, как это называлось в крепости.
– Что же мы предпримем сегодня? – спросил № 14.
– Напряги хоть раз свои пустые мозги, – сказал Франк Браун ротмистру. Он спрыгнул со стены и пошел через казарменный двор в офицерский сад. Он был в дурном настроении и громко что-то насвистывал. Не из-за проигрыша – он проигрывал уже не в первый раз и это его мало трогало. Но жалкое пребывание здесь, невыносимое безделье!
Правда, крепостные правила были довольно свободны, и, во всяком случае, не существовало ни одного, которое бы оскорбляло хоть как-нибудь господ арестантов. У них было свое собственное собрание, в котором стоял рояль и большой гармониум; они получали десятка два газет. У каждого свой денщик. Камеры просторные, чуть ли не залы; они платили за них государству по пфеннигу в день. Обеды они брали из лучшей гостиницы города и держали обильный винный погреб. Было только одно неудобство: нельзя запирать свою камеру изнутри. Это единственный пункт, к которому комендант крепости относился невероятно строго. С тех пор как в крепости произошло самоубийство, каждая попытка приделать изнутри камеры задвижку или крючок подавлялась немедленно.
– Что за дураки они все! – подумал Франк Браун. – Точно не может человек покончить с собою без всяких засовов! Это неудобство мучило его, отравляло радость существования. Быть в крепости одному было совершенно немыслимо. Он привязывал дверь веревками и цепочками, ставил перед нею кровать и другую мебель, но ничего не помогало: после продолжительной борьбы все разрушалось и разбивалось вдребезги товарищи торжествующе врывались в его камеру.