Полигон - Александр Александрович Гангнус
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сейчас он отчетливо чувствовал, что неприятен Кире. Она всячески стремилась его выставить — и так, мол, все делается, да и некогда ей, — но он проявил упрямство, настаивая, чтобы нужные для защиты письма были напечатаны и разосланы немедленно. Она нехотя все же согласилась, выходила несколько раз в машбюро и канцелярию печати ставить и регистрировать исходящие. Озадаченный переменой в Кире, думая об этом, он стоял над ее покрытым толстым стеклом столом, и что-то заставило его обратить внимание на уголок фотографии, высовывающейся из-под месячной программы докладов в Московском обществе испытателей природы. Краснея и досадуя на себя, прислушиваясь воровато к шагам в коридоре, он поддел пальцем стекло, приподнял, выдвинул спрятанное недостаточно тщательно фото… И тут же вдвинул обратно, положил стекло, перевел дух. Это был Лютиков. Меланхоличный и мрачный. Фотография была прошлогодняя, удачная — сам Вадим и печатал эту фотографию в обсерваторской фотолаборатории. Снимала Света. Рядом с Лютиковым — у Вадима дома была такая же фотография — на фоне белых домиков кишлака должен был красоваться он, Вадим, со всегдашней своей ухмылкой во весь рот, ухмылкой, располагающей друзей и раздражающей врагов… Но здесь он отрезан. Интересно кем — Кирой или Женей?
Это он, Вадим, познакомил их два года назад, когда привел впервые Лютикова в Институт философии природы. И еще преодолевал Кирино сопротивление при устройстве Лютикова на работу: она с ходу невзлюбила малообязательного, высокомерного и несколько напыщенного Женю. И Жене он тогда выговорил: у Киры, мол, нелегкая женская судьба, да и с наукой не заладилось, отнесись к ней поделикатней, на что приятель развел руками.
— Зачем? Ну, если настаиваешь… А вообще, голубчик Вадим, не стоит тратить на подобных дамочек особого пороха. Их дело, извини за грубость, простое: подай, прими, пошла вон. А уж если от них что-то особое и нужно, так чего попроще: один разок осчастливь, не особо напрягаясь, да она за тебя начнет глотки перегрызать всем, кому надо и кому не надо. Впрочем, сдается, что не мне тебя этому учить и что не за одни красивые глаза и выдающиеся способности по части геопрогноза она с тобой, неповторимым, так носится, а?
Смущение Вадима весьма Женю позабавило, и, как это часто бывало между симбионтами, Вадим сам замял этот разговор, им же начатый. Цинику в споре всегда легче, почти во всякой частности он прав, победить его можно, только резко раздвигая рамки спора, привнося в него что-то такое из собственной души, что всуе расходовать жаль.
Буквально на следующий день после этого сюрприза состоялся еще один неприятный разговор.
Вадим позвонил Самойлову, геодезисту, с которым работал уже после университета, в том же Забайкалье. Приятель был не очень близкий, но старый, с которым было, так сказать, в общей сумме, немало соли съедено и говорено. Самойлов терпеть не мог первой жены Вадима и весьма его поддержал в критический период — приютил у себя в ночь бегства, а потом, уехав на полгода в Среднюю Азию, оставил им со Светой свою однокомнатную квартиру — небесплатно, но и не сказать, чтобы дорого. Самойлов разговаривал как-то странно, Вадим даже подумал, что оторвал его от женщины в неподходящий момент, — раньше такое случалось. Но Самойлов не торопился закруглить разговор, спросил о защите, сказал, что знает о ней… от Лютикова. И тут же, в какой-то непонятной связи, назвал фамилию Киры. Вадим переспросил, Самойлов с коротким смешком пояснил:
— Они были вместе в той компании. Они теперь везде вместе.
И добавил, придавая голосу суровость:
— Но дело не в этом, а в том, что они о тебе говорили.
— Что же, любопытно, — Вадим напрягся.
— Его выгнали с работы… по твоему то ли доносу, то ли как. Ты там что-то писал?
— Писал, но не донос. Этим сейчас занимается партком института. И о Лютикове там почти ничего не было. Да и выгнали его за месяц до письма.
— Ну, все равно… Знаешь, не люблю я этого, писанины всякой такой. Ну, разговор, ну, по зубам съезди, если что не так, но это…
— Ну, если все равно, то говорить нам не о чем.
— Погоди, погоди… — услышав звенящие ноты в голосе бывшего начальника своего по Забайкальской экспедиции, Самойлов понял, что зашел далековато. — Мы же друзья. От Читы до Нерчинского завода отшагали… Могу же я по-дружески спросить тебя…
— Да, мы друзья. — Орешкин говорил тихо, чтобы не всполошить Свету, которая гладила на кухне, но голос его дрожал от ярости. — Были. По ошибке. Потому что друг — ведь насколько мне известно, с Лютиковым ты был едва знаком через меня — прежде всего не поверил бы тому, кто сказал бы, что я донес. А ты поверил. Сейчас судишь меня, почти не слушая, что я тебе говорю. Ты даже как будто доволен, что я оказался доносчик? Будто только этого и ждал? Не буду лишать тебя этого удовольствия.
— Вадим, погоди. Ну, что ты взъелся. Давай встретимся, выясним. Ну, я мог, конечно, ошибиться…
— Мы оба ошиблись. Считали, что друзья. А это, видимо, всегда было не так. Встречи не будет. Всего наилучшего.
Трубкой Вадим хлопнул так, что Света из кухни все же выскочила.
Но и это было только начало. Вадим еле успел прийти в себя после разрыва с Самойловым. Позвонили, один за другим, Светозар Климов и еще один общий знакомый — Шалаев, сослуживец Вадима еще по лаборатории академика Ресницына. К Светозару в газету Лютиков пришел вместе с Эдиком Чесноковым. Обозреватель принял их приветливо, угостил чаем, но он хорошо знал все, что происходило в обсерватории, — Вадим постоянно держал его в курсе, даже советовался. И потому,
