У обелиска (сборник) - Наталья Болдырева

– Ваш мандаринский очень хорош, – ответила я, и старик понял мой страх и изменился в лице. Вот тогда я поверила, что ему уже очень много лет. Я протянула ему свою руку ладонью вверх. И он накрыл ее своей, темной, сухой, с возрастными пятнами. Дотронулся, как положил монетку, и я услышала паровозный гудок…

Тиии-тааааааа, чуф-чуф-чуф-чуф – и поезд промчался мимо! Обдал жаром, охватил ветром, оглушил, рассмешил! Самый лучший звук на свете – это паровозный гудок, а потом еще вагончики стучат! А Гришка Ефремов еще и гвоздь на рельсы положил – будет ножик. Был круглый гвоздь – стал плоский нож, горяченький после ста колесных пар! Ай да Гришка, ай да молодец! Пацану без ножика – никуда! Это третий уже будет: один в кармане, один запасной, а на этот у Марика-очкарика Гриня жилку вощеную для удочки и новое грузило выменяет – вся рыба на Асташке будет наша! Мамка поворчит, что чистить много, но потом ухи наварит, пирожков с рыбой настряпает! У Грини уже слюнки потекли при воспоминании о мамкиной ухе. А уж Мурзя с Жулькой как довольны будут: сначала обожрутся, а потом ластиться начнут. Ох, скорей бы поезд уже прошел!

И счастливый десятилетний малец в выцветшей бурой рубахе, явно перешитой из чьей-то большой, полез по насыпи вверх, пачкаясь о битум. Школьные дружки остались внизу. На толстых, чуть гудящих рельсах, блестящих на солнце, ждал его новенький самодельный ножичек. Да вот не дождался ножик Гриньку: только поравнялась пацанячья макушка с рельсами, только высунул малец нос над сизой щебенкой – глядь, а ножик уже в руках у другого. Маленького, тощенького лысого пацанчика. На стриженой башке у него только челка густая, черная. Сам в робе черной – штаны да куртка, но ведь не наш – ни вокзальный, ни завокзальный, ни забурхановский. Чужой.

– Эй, ножик отдал! – рявкнул Гриня. Чужак чуть присел, как заяц, на Ефремова зыркнул узкими глазками – и как сиганет вниз по насыпи. Гриня – за ним! Обидно: ножик сперли, жилки не видать, и ладно б свои, а то чучело какое-то узкоглазое! Понаехали тут на наши ножики!

– Стой, стой, гад! – крикнул Гриня. Он даже не думал – знал точно: пацаны за ним рванут.

Чужак бежал быстро, но, видно, дороги не знал – поперся через заросший кочкарник, да там и грохнулся с размаху. Гриня на секунду потерял его черную рубаху из виду. Ясно, что к Китайской слободке бежал, она как раз за распадочком. Гришка Ефремов уже и скорость сбавил, и ножик готов был простить – без взрослых не полезет сам в тот район. Но…

– Диди! Диди! – тонко пискнул кто-то, завизжал почти. Вынырнула еще одна фигурка из ивняка и кочкарника и перед пацаненком встала, собой закрыла. Девчонка! Тоже в черной робе и на лысого лицом похожа – один в один, только с косичками! Ефремов обалдел немного, а та ладошки выставила, руки растопырила, в коленках присела – типа, грозная.

– Я с девчонками не дерусь! – сплюнул сквозь зубы, по-взрослому, Гриня. – Отойди! Пусть нерусь ножик мой отдаст!

Но девчонка лишь боком встала, глаз не отводила. «Диди» этот ее уже с земли встал, отряхнулся. Та ему на своем «сяо-ляо-мяо» что-то быстро говорит, он отвечает, запыхавшись, ногу потирает – зашиб, видать, когда падал. И тоже в такую же раскоряку встать пытается, как сестра его. Ну, все, драки не избежать! А за спиной уже наши, забурхановские, топают!

– Наших бьют! – Это Севка Рыжий, горлопан, в спину врезался. Все трое подтянулись – наваляем запросто двум чужакам. Не за ножик, так за принцип! Заходи, ребята, с боков…

Девчонка головой завертела, что-то еще своему «диди» замяукала, за руку брата схватила: он головой затряс и ножик ей отдал с неохотой. Гриня заметил, что словно и не сам отдал, а как болванчик фарфоровый. В висках у Ефремова застучало, и словно что-то под кожей, внутри его белобрысой башки, заерзало. Мерзкое такое ощущение. А девчонка улыбнулась и на русском заговорила:

– Китайские девочки не дерутся, если не уверены, что победят. Вот твой ножик. Он такой красивый. – И протянула Гришке расплющенный гвоздь.

Ефремов, полный собственной важности и уверенный в победе, неторопливо вытер вспотевшие ладони о штаны, кашлянул для важности и вразвалочку сделал два шага. Два последних шага в простой мальчишеской жизни. Девчонка схватила его за руку, и все, что увидели приятели, так это яркую белую вспышку и как Гриня отлетел, ею отброшенный.

Китайчата слиняли под шумок. Ефремов, когда в себя пришел, ругался, как дядька его – пьяный сапожник. Но ножик удержал. Правда, сильно поре-зался.

– А что мы тут торчим?! – вдруг не своим голосом спросил Севка. – Куда это нас занесло? Пошли домой, что ли…

И все разом пошли на звук поезда, куда только мысленно собирался предложить идти Гриха. Пацаны выстроились гуськом, как на уроке физкультуры, и пошли, кивая головами, как китайские будды в буфете. Ефремов нервно сглотнул и пошел за ними.

Так страшно ему давно не было: заколдованные, шли пацаны, дергаясь, как куклы на нитках, и не отзывались. Севку Гриня догнал первым, но пока за руку не схватил, тот даже не оборачивался. А тут – сразу ожил. Только не помнил про китайчат ничего…

Старик отнял руку. Лицо его почти не изменилось, лишь легкая тень усталости отразилась в нем, как в пруду без рыб. Мне не нужно было проверять – на ладони у моего собеседника грубо заросший рубец, сглаженный годами, но отличный по цвету.

– Родные думали, что я умру, когда порез сначала воспалился, потом начал гноиться. Потом почернел, и я перестал чувствовать кости в руке. Он почти свел меня в могилу на заре юности, как принято говорить на Востоке. – Господин Ефремов смотрел на марево над рекой. – Мать нашла какую-то бабку, когда уже врачи от меня отказались. Та пришла с черным петухом в лукошке, велела его зарезать, но и она ничего не могла сделать. Только за руку взяла и выскочила прочь, как ошпаренная. И рубаха новая после нее пропала – меня в ней хоронить собирались. А нет рубахи – нет и похорон приличных. Пришлось мне выкарабкиваться, – пошутил собеседник.

Я слушала его слова о чужеземных магических обрядах и суевериях, улыбалась и смотрела на двух бумажных птичек, кувыркающихся на концах одного тонкого бамбукового прутика. Когда змей в воздухе, с земли прутика не видно, но один стриж без другого не летает. К центру бамбукового прутика привязана тонкая длинная нить. Она в руках у ребенка или старика.

– Если бы Ли Сяо появилась в вашей жизни лишь однажды, вы не искали бы ее сейчас. – Молчание слишком затягивалось, и ничего не сказать было бы невежливо. – Запад и Восток далеко друг от друга, но в центре мира встречаются даже они.

– Ли Сяо сказала примерно то же, когда мы оказались в одном и том же обучающем центре в сорока километрах от Семипалатинска. – Господин Ефремов смотрел на меня как на чудо. Так же как те люди из сна. – Там я получил профессию. Я – военный маг на пенсии, Цай Сяо Ся. И благодаря твоему предыдущему воплощению у меня очень редкая специализация: восточные медитативные метаморфозы с тактильными ментальными суггестиями плюс телепатия.

Я тихонько засмеялась:

– Господин Ефремов, мой мандаринский слишком плох, чтобы понять все слова, которые вы сказали. Вы – русский будда?

– Я – бывший военный разведчик из секретного подразделения «М», девочка, – пояснил лаоши со спокойствием статуи в храме. – Разведчик-волшебник, если хочешь. И своим ненаучным даром я служил Родине! И с тридцать девятого года работал здесь, в Харбине.

Я поняла, почему он оказался в моей стране. Его командиры – мудрые. Если бы я была поэтом, то сказала бы: маленькая Ли уронила однажды на землю зерно, которое проросло. У нее было рисовое зернышко. Но я не поэт, я люблю поезда и хорошо разбираюсь в машинах. Поэтому спросила:

– Какой дар был у Ли Сяо?

Старик поискал нужное слово.

– Хранительница. – Но он не был уверен в точности. – Она как губка могла впитать в себя знания, силы, магию. Огромное количество. Могла повторить умения того, кто с ней рядом. С телепатами – телепат, с диверсантами – диверсант, с медиками – медик. А если рядом магов не было, она тоже была обычной девочкой, только очень умной. И каждый видел в ней – свою. Мы недолго были вместе в отряде под Семипалатинском.

Я спросила:

– Это город, в котором испытывают атомную бомбу?

– Это город рядом с географическим центром Евразии, – ответил старик.

Понятно, там сходятся Восток и Запад. Я представила себе этот лагерь с трудным названием. Длинные корпуса в степи. Много света, мало растений. Дети всех возрастов. Одинаковая одежда. Взрослые в военной форме. Классы и полигоны. Дисциплина. Шаолиньский монастырь по-русски. Все военные организации одинаковы во всех странах. Старшие учат младших, младшие подчиняются. Когда старшие сочтут, что ты готов, – пройди испытание и стань одним из них или выполни другое свое предназначение. На предназначение увозят на черной машине. Кого-то в грузовике, кого-то в салоне люкс. И в спину смотрят тревожные глаза твоих школьных товарищей. Но все молчат, никто не бросается вдогонку с криком: «Не уезжай!» Так и Ли Сяо однажды уехала. И молодой господин Ефремов. Тогда еще был Советский Союз, и к нему обращались: «Товарищ Ефремов».