Собрание сочинений в 5 томах. Том 3 - Семен Бабаевский

Вспоминая о том, что говорил ему Сагайдачный о причинах трудностей на селе, Холмов подумал, как однажды, лет пять назад, заехал в Весленеевскую к брату Игнату. Брат жаловался на жизнь, говорил, что люди в станице испытывают материальные трудности.

— Что же это, братуха, получается с нашей новой жизнюшкой?

— А что же с нею получается? — спросил Холмов.

— Какая-то непонятная штуковина, — отвечал Игнат. — Выходит, что никак не могет она выкарабкаться из трудностей? Тянутся они за следом, как привязанные, и конца им что-то не видно. То была гражданская война, наш батько и мы с тобой ходили в атаки, а опосля зачалась разруха — трудности. После этого повернулась станица на колхозы — трудности. Пришлось даже стрелять в родного брата. Небось не забыл? Погодя малость полегчало, вздохнули было, жить начали хорошо, а тут война с Гитлером — опять трудности. Потом пришлось восстанавливать разрушенное войной — тоже трудности. Братуха, ты стоишь поближе к властям. Скажи мне, когда же она, эта трудностя, будь проклята, отвяжется от нас? Когда же мы поживем всласть и безо всяких трудностев? Или она, эта наша новая жизнюшка, такая собой маломощная, что без трудностев никак не может?

— Может, — уверенно отвечал Холмов. — Еще как может!

— Так за чем же дело стоит? Раз может, то надо действовать!

— Трудно нам, Игнат, приходится, потому что врагов у нас много. Тех, кто и во сне видит нашу погибель. И наша новая, как ты говоришь, жизнюшка окружена ими со всех сторон. Вот тут и попробуй выстоять и обойтись без трудностей. А еще и потому нам трудновато живется, братуха, что сами мы частенько к делу относимся недобросовестно, не так, как того желала бы наша новая жизнюшка…

«Выходит, что я говорил Игнату примерно то же, что вчера мне говорил Сагайдачный, — думал Холмов. — Но это были слова, и Игнат, как можно было заметить по его лицу, не очень-то мне верил. Сагайдачный же не словами, а делами практически доказал, что по самой своей природе советская власть вполне может обходиться без трудностей. Но для этого, как говорил Сагайдачный, необходимо строжайше соблюдать ее основы основ. А что такое — основа основ? Наше государственное устройство? Наш социалистический принцип жизни? Вот и об этом надо мне поговорить со Стрельцовым…»

Въезжая на хорошо знакомую ему просторную камышинскую площадь, Холмов увидел возле кинотеатра грузовик, кузов которого был опоясан черно-красным крепом. Обе двери в фойе были широко раскрыты, над ними склонились флаги с траурными лентами. Обтянутый красным полотном гроб, казалось, был поставлен на венки и венками же укрыт. Входили и выходили мужчины, женщины с черными повязками на руках и с горестными лицами. Щупленькая женщина, голова которой была замотана черными кружевами, тяжело сидела в кресле и смотрела на гроб опухшими глазами.

Возле грузовика, готового принять гроб, Игнатюк остановил «Волгу» и спросил, обращаясь к шоферу:

— Браток, кто помер?

— Секретарь райкома. Стрельцов Николай Авдеич. Сердце разорвалось.

Известие о смерти Стрельцова было таким неожиданным и таким невероятным, что у Холмова защемило сердце и спазм больно перехватил горло. Не веря тому, что услышал от шофера, Холмов направился в фойе. Его встретил председатель райисполкома Руднев, все такой же молодцеватый, подтянутый. Черный костюм отлично сидел на его стройной, уже несколько располневшей фигуре. Черный галстук повязан мелким узелком. По тому, как Руднев подошел к Холмову, как слабо пожал ему руку, точно бы говоря этим слабым пожатием, что даже его, Руднева, неожиданное горе лишило сил; по той невыразимой словами скорби, какая лежала на его здоровом, чисто выбритом лице; по тому, как он сразу же и сам повязал Холмову на руку черную повязку, как бы говоря, что лучше его никто этого не сделает, — по всему этому нетрудно было понять, что теперь, после смерти Стрельцова, вся ответственность за Камышинский район легла на него, Евгения Руднева, и что эту ответственность он возложил на себя добровольно, из чувства долга.

— Сгорел наш Стрельцов. Горе-то какое, Алексей Фомич, какое горе! — Руднев говорил негромко, со значением произнося слова «сгорел» и «горе», как бы желая показать, что никто так, как он, не чувствует это горе и тот смысл, какой содержится в слове «сгорел». — Заполыхал, как факел, и уже нету нашего дорогого Николая Авдеича.

Подошел второй секретарь райкома Щеглов. Походка у него тяжелая, усталая. Здороваясь с Холмовым, он своими полными тоски глазами тоже как бы говорил: «Да, да, я подтверждаю, именно сгорел…» Руднев же, ни на минуту не забывая о возложенной на себя ответственности, бережно взял Холмова под руку и медленно, как в таких случаях это и полагается делать, подвел к гробу и поставил в почетный караул.

Холмов слегка поклонился вдове Стрельцова, заметив, что у этой уже немолодой, с одутловатым лицом женщины, были стеклянные, ничего не видящие глаза. Потом он повернул голову к покойнику. Заваленное венками, на него смотрело худое, обескровленное лицо. Подбородок заострился и как-то излишне напряженно уперся в грудь. Веки затвердели, укоротились и лишь до половины прикрывали глаза с мутными белками. Холмов с трудом узнал Стрельцова и отвернулся.

В это время пожарный капельмейстер высоко поднял руки. Когда его руки начали тихонько опускаться, по гулкому фойе потекли горестные медные звуки. К Холмову приблизился, чтобы сменить его, коренастый стриженый юноша, белобрысое лицо которого с облупленным носом показалось очень знакомым.

— Я Анатолий Величко, — почти шепотом сказал юноша, заметив удивление на лице Холмова. — Рад вас видеть, Алексей Фомич.

С той же подчеркнутой бережливостью Руднев снова взял Холмова под руку и увел в небольшую комнату с диваном и мягким креслом. Холмов опустился в кресло и мысленно повторял: «Сгорел… заполыхал и уже нету…»

С тем же ни на минуту не забываемым чувством своей ответственности Руднев налил в стакан минеральной воды и предложил Холмову выпить. Наблюдая, как он подавал стакан, как хозяйски твердыми шагами мерил комнатку, каким задумчиво-грустным по необходимости было его молодое, энергичное лицо, Холмов невольно подумал: «Как же он горд собой и своим делом! Надо полагать, про себя Руднев решил, что именно он, не дожидаясь указания, смело, как герой, поднял уроненное Стрельцовым знамя района, и уверен в том, что это знамя находится в надежных руках…»

Руднев остановился, заслонив спиной окно и, глядя на Холмова печальными глазами, рассказал о том, как умер Стрельцов. Случилось это позавчера на поле совхоза «Левобережный». В тот день совхоз начал сеять озимые. Между директором Андриановым и главным агрономом Сотниковым возник спор, какой сорт пшеницы надо сеять. Сотников дал распоряжение сеять «пономаревку», рекомендованную Стрельцовым. Андрианов же указание Сотникова отменил и приказал завезти на поля «прикубанку-106». Тогда Сотников позвонил Стрельцову. Возмутившись, Стрельцов немедленно приехал в совхоз. На поле, прямо возле сеялки, с ним и случился сердечный приступ. Вызвали «Скорую помощь». Не приходя в сознание, Стрельцов по дороге в Камышинскую скончался.

Из истории о военачальниках, Алексей Фомич, известно, что генералы, как правило, умирают не дома, а на поле брани, — отходя от окна и делая твердые шаги, сказал Руднев. — Вот так умер и Николай Авдеич. В степи, прямо, как говорится, на мирном поле сражения.

Продолжая прохаживаться по комнатке, Руднев сказал, что от области на похороны должен приехать Карташов, но что он еще не приехал; что венки прислали все колхозы и совхозы, а делегации на похороны приезжают со всех станиц; что хорошо бы Холмову, с кем Стрельцову довелось много лет работать, выступить на траурном митинге; что некролог будет напечатан в «Прикубанской правде» только завтра.

— Тут мы сами виноваты, — сказал он, не останавливаясь. — Текст задержали. Я поручил написать Щеглову. Щеглов написал, но не то. Совсем не то. Ни теплоты, ни сердечности. Пришлось самому писать все заново.

Наклоняясь к сидевшему в кресле Холмову, Руднев показал им же составленный план похорон. В нем было сказано, в какой день и час что делается. По плану предусмотрено два митинга: перед зданием райкома и на кладбище. Тут же Руднев сделал для себя пометку, что Холмов выступит не перед зданием райкома, а на кладбище. На обоих митингах с прощальными речами должны были выступать представители от колхозов и совхозов, те товарищи, кто особенно хорошо знал и ценил покойного Николая Авдеевича Стрельцова.

— Речи написаны, все в порядке, — с тем же сознанием своей ответственности заметил Руднев.

— Евгений Николаевич, а нельзя ли на похоронах без написанных речей? — спросил Холмов. — Пусть бы люди говорили не по бумаге, а по сердцу.

— Пусть лучше говорят по написанному, — твердо сказал Руднев. — Тексты я сам просмотрел. Нормальные тексты.