Бессмертники — цветы вечности - Роберт Паль

Малыш «Свирепый» мужественно сражался против гиганта «Ростислава» и других кораблей эскадры. На каждый его выстрел приходилось не меньше сотни чухнинских. Один из снарядов попал в машинное отделение, и контрминоносец встал. Затем снаряды с «Ростислава» разрушили корпус, и корабль стал оседать в воду, продолжая между тем посылать в противника свои последние снаряды.

Вместе с уцелевшими матросами Петров бросился в воду и поплыл к берегу. Вода вокруг пламенела от отраженных в ней пожаров на кораблях и буквально шипела от пуль и осколков шрапнели. То тут, то там слышались одинокие предсмертные вскрики раненых. Тонули и без вскриков, кого убивало сразу, наповал, и таких было много.

Ему везло: вплоть до самого берега его не задела ни одна пуля, не тронул ни один осколок. Но когда, наконец, он добрался до суши и, качаясь от изнеможения, стал выходить на берег, в грудь ему уперся длинный, солдатский штык. Инстинктивно он успел отшатнуться, но штык успел-таки задеть шею, и он упал на́ спину в воду.

Теперь он плыл от берега, решив лучше утонуть в море, чем вот так бесславно погибнуть на родном берегу. Осколком шрапнели его ранило в ногу. От слабости и холодной воды начинало сводить тело, а он все греб и греб…

Его подобрал один из чухнинских катеров где-то в середине бухты. Так он опять оказался в тюрьме. Но теперь их, арестованных матросов, были многие сотни и тысячи. Если разбираться с каждым и судить каждого в отдельности, потребуется целая армия судей, и то работы хватит на несколько лет. Кроме того, держать в одном месте такую большую взрывоопасную массу было страшновато, и начальство решило часть рядовых участников восстания распределить до поры до времени по другим флотам. Так он оказался в Каспийском флотском экипаже. Но задержался он здесь ненадолго…

Воспоминания теснили дурные мысли, прошлое помогало сегодняшнему. И все-таки ночи казались долгими. Измучившись, Литвинцев вставал, сворачивал папироску и, чтобы как-то размяться, начинал прохаживаться по камере. Цепь ножных кандалов волочилась по полу, глухо гремела. Заслышав подозрительный шум, прибегал надзиратель, заглядывал в волчок и начинал браниться. Послав Лешака к черту, Петр подходил к высокому, под самым потолком, окошку и облегченно вздыхал: ну, вот, наконец, и утро…

Днем было веселее. Днем он думал о той жизни, что осталась за тюремными стенами, о тех делах, которые он делал там или не успел сделать, о людях, с которыми свела его здесь жизнь.

О Кадомцевых он знал, что Иван за границей, Эразм в петербургской тюрьме, а Михаил досиживает свой срок в Мензелинске. С ними все ясно, эти всегда будут с революцией, через какие бы испытания она не проходила.

О Назаре — Николае Накорякове — он знал лишь то, что весной его арестовали в Перми жандармы. Как это случилось и почему именно там? За плечами Назара почти весь Урал, жалко терять такого партийца. Особенно сейчас…

Да, с завершением революции для партии наступили тяжелые времена. Многие, очень многие в тюрьмах и на каторге. Однако — не все! Петр стал вспоминать: Новоселов, Горелов, Калинин, тот же Давлет… Много, но до чего все молодые, неопытные! Как они там без строгого партийного присмотра, без авторитетного боевого руководства? Не натворили бы глупостей, ведь не все из них сложили оружие, не все подчинились приказу о временном роспуске дружин. И за них ему тревожно прежде всего…

При мысли о Давлете ему стало мучительно совестно. Столько времени были вместе, а он даже не поинтересовался, откуда паренек родом, что привело его в революцию, что, какое подлинное имя, стоит за его ничего не говорящей кличкой. Правда, в среде боевиков подобные расспросы не были приняты, и тем не менее — жаль.

На столике в камере Литвинцева лежал букетик бессмертников — пять сухих, давно лишенных запаха цветков. Засушенные, они не требуют никакого ухода и, несмотря ни на что, кажутся живыми.

Эти бессмертники — память о Варе, об их последнем свидании. Когда его поведут на казнь, он раздаст их товарищам: как раз хватит на всех, каждому по цветку. Товарищи обрадуются, а Варя не обидится, ведь она всегда хорошо понимала его…

Мысли о жене нарушил какой-то шум. Взобравшись на табурет, он прильнул к окну и увидел проезжавшие мимо их корпуса подводы. На них громоздились длинные узкие ящики, похожие на гробы. Вот подводы проехали под их окнами, завернули за красный корпус и, видимо, направились к кузнице. Там — виселица. Казни производятся там.

По различным даже незначительным приметам заключенные научились безошибочно угадывать время следующей казни. Вот и сейчас в камерах началось движение. Самые нетерпеливые приоткрывали дверные волчки и через коридор вызывали соседей напротив. Умеющие перестукиваться начали стучать в стены, и редко кто не поднимался к зарешеченному окну, не смотрел на улицу, казавшуюся теперь особенно чужой и враждебной им, ибо там пряталась и поджидала кого-то смерть.

Ухватившись за прутья решетки, Литвинцев смотрел в окно. Был теплый вечер конца мая, когда весна окончательно переходит в лето. Недавно прошел короткий легкий дождь, от него блестели крыши, а во дворе образовались многочисленные лужицы, где отражались фонари и звезды.

Из города, должно быть из летнего ресторана Кляузникова в Видинеевском саду, доносилась музыка. Играл духовой оркестр, услаждая и развлекая кутящую публику… Кто сегодня у вас в гостях, господин Кляузников? На чьи деньги пьют и обжираются эти господа? А оркестр! Чей он и откуда? Из пожарной части, общества трезвости или из Офицерского собрания, где заседает выносящий смертные приговоры военный суд?

Литвинцев смотрел в окно. Вот, пересекая тюремный двор, к их корпусу направилась колонна стражников человек в пятьдесят. Сердце в груди заколотилось гулко-гулко, будто хотело разбудить всю тюрьму, и вдруг сдавленно и больно затихло, точно таясь.

Он спрыгнул с табуретки. Кандалы железно грохнули об пол и вместе с ним, мертвой хваткой цепляясь за ноги, потащились к двери.

— Ну, всё, это уже за нами, — сказал себе Литвинцев и не узнал своего голоса.

Это ему не понравилось. Конечно, смерть — не веселый праздник, но разве она для него неожиданна? И разве здесь, в уфимской тюрьме, он, встречается с ней впервые? Вспомни-ка, матрос Петров, мятежный «Потемкин», пылающий «Очаков», тонущий «Свирепый», бурлящую от снарядов, шрапнели и пуль бухту, где на виду у Севастополя, на виду у всего света тебя расстреливали, жгли и топили лучшие, в России корабли и батареи! Да и потом ты не раз смотрел смерти в лицо, так что встреть ее как положено бойцу — если уж не как желанную гостью, то во всяком случае как старую знакомую, которой бояться — стыдно…

— Вот такие дела, братишка, — сказал он себе уже бодрее. — До казни еще можно было терзаться и переживать, но сейчас, на глазах у палачей, — ни-ни. Возьми себя в руки, и чтобы не одна душа не догадалась, как нелегко дается тебе каждый шаг к петле. Это нужно не только тебе самому. Это нужно и тем, кто пойдет умирать вместе с тобой, кто через годы изберет для себя твой прекрасный путь.

Вернувшись к столу, он осторожно взял букетик, ласково погладил переплет «Овода», прощаясь с ним, и опять вернулся к двери. Когда она распахнулась, он спокойно вышел в коридор, навстречу своим врагам.

— Я готов. Ведите.

Первым к виселице пошел Артамонов — спокойный, сосредоточенный, точно все еще обдумывающий какое-то свое житейское дело, совершенно безразличный к ожидавшей его смерти.

С каждым простился молча, крепким рукопожатием, одному Литвинцеву сказал:

— Прощай, Петро. Жаль, не повидал ты нашего Урала летом!

— Прощай, брат, — обнял его Литвинцев. — И знай, что никакой я не Петро, а твой тезка — Иван.

— Ну, тогда прощай, тезка!

— Прощай, Ваня.

С крестом в руках к нему подступился поп, но он цыкнул на него так, что тот в испуге шарахнулся в сторону.

Еще раз обернулся, кивнул всем головой и пошел к виселице.

Когда Артамонова вешали, лопнула веревка. Пришлось палачу вешать его дважды. И все это время из тюремных корпусов доносилась протяжная, полная скорби и печали песня, которой издавна провожают в последний путь братьев по борьбе…

Вторым выкликнули Гузакова. Михаил горячо обнял и расцеловал товарищей, отмахнулся от наседавшего попа и, сопровождаемый стражниками, направился к эшафоту. Узнавший его брат Павел крикнул в окно:

— Миша, что нужно передать?

— Передай маме и сестрам, что я умираю спокоен и что смерть не страшна!

— Прощай, Миша!

— Прощайте, друзья!

На время затихшая песня опять обрела силу. Под ее тоскливую, щемящую мелодию Гузаков дошел до эшафота, легко взбежал на помост, встал на скамейку и сам натянул на голову мешок… Через минуту-другую все кончилось: отважного уральского боевика не стало.