Сатанинские стихи - Салман Рушди

Он принялся увеличивать свою телесную оболочку.

Как же удивятся теперь все эти водители, несущиеся по Набережной — в конце концов, это случилось в час пик; не смотрите так долго в его сторону, или же признайте его! По правде говоря, это были люди, разучившиеся видеть. И поскольку отношения между людьми и ангелами были неоднозначными (ангелы, или малаика{962}, и управляли природой, и являлись посредниками между Божеством и человеческой расой; но в то же время — ибо Коран ясно заявляет, сказали Мы ангелам: покоритесь Адаму{963} — служили символом человеческой способности овладевать, посредством познания, силами природы, представленными самими же ангелами), на самом деле игнорируемый и приведённый в бешенство малаик Джабраил был способен сделать в этой ситуации не так уж и много. Архангелы могут говорить только тогда, когда люди готовы слушать. Что за народ! Разве он не предупредил Всемогущего с самого начала об этой шайке преступников и злодеев? «Разве Ты установишь на ней того, кто будет там производить нечестие и проливать кровь?»{964} — спросил он, и Сущий, как всегда, ответил лишь, что он знает лучше. Ладно, там были они, хозяева земли, закатанные, подобно тунцу, в свои консервные банки на колёсах и слепые, как летучие мыши, с их нечестивыми головами и полными крови газетами.

Это было воистину невероятно. Здесь находилось небесное создание, во всём сиянии, блеске и совершенстве, большее, чем Биг-Бен, способное перекрыть воды Темзы{965} стопой колосса{966}, — а эти крохотные муравьи оставались погружёнными в голоса дорожного радио и ссоры с товарищами-автомобилистами.

— Я — Джабраил, — воскликнул он гласом, сотрясающим все строения на берегу реки: никто не заметил.

Ни один человек не покинул содрогающиеся здания, дабы избегнуть землетрясения. Слепые, глухие и спящие.

Он решил подстегнуть проблему.

Поток движения тек мимо него. Он сделал могучий вдох, поднял гигантскую ногу и ступил на дорогу, чтобы столкнуться с автомобилями.

Джабраил Фаришта был доставлен к порогу Алли — ужасно ушибленный, со множественными царапинами на руках и лице и подвинувшийся рассудком — маленьким, лоснящимся и заметно заикающимся джентльменом, который с некоторым трудом представился как кинопродюсер С. С. Сисодия, «известный как Вивиски, папа… па-атому что люлю… люблю выпить; мамадам; моя кака… карточка{967}». (Познакомившись поближе, Сисодия отправит Алли в конвульсии смеха, когда закатает правую штанину, выставит колено и, держа возле голени свои огромные, толстые очки деятеля кино, объявит: «Мой поп… поп… портрет». У него была высокая степень дальнозоркости: «Мне не нужна помощь, чтобы смотреть кикино, но реальная жизнь, чечерт возьми, иск… иск… ис-скрыта от меня».) Это арендованный лимузин Сисодии сбил Джабраила; по счастью, машина двигалась на маленькой скорости из-за плотного движения; актёр очнулся перед ветровым стеклом лимузина, изрёкши самую заезженную киношную фразу: Где я? — и Сисодию, который признал легендарные черты исчезнувшего полубога, распластавшегося на капоте лимузина, так и подмывало ответить: Снова татам, где вам самое меме… меместо: с продюсером; сейчас будем с ним… с ним… мм… ммать!

— Ни одна кококость не сломана, — сообщил Сисодия Алли. — Чуть-чуть… чудо. Он выс… выс… выскочил прямо пе… пе… перед фафа… фарами.

Итак, ты вернулся, беззвучно поприветствовала Джабраила Алли. Кажется, ты всегда приземляешься сюда после падения.

— А ещё Скотч-и-Сисодия, — вернулся к вопросу о своих прозвищах кинопродюсер. — Та же заза… забавная причина. Моё любимое кошко… кошко… кошмарное пойло.

— Это очень любезно с Вашей стороны — принести Джабраила домой, — запоздало спохватилась Алли. — Вы должны позволить мне предложить вам выпить.

— Несомненно! Несомненно! — Сисодия аж захлопал в ладоши. — Для меня, для всевсего ин-ин… индийского кино сегодня — ха-ха… ха-ароший день.

— Ты, должно быть, не слышала историю параноидального шизофреника, который, веря, что он — Император Наполеон Бонапарт, согласился подвергнуться тесту на детекторе лжи? — Алиция Кохен, жадно поглощая гефилте фиш[164], размахивала одной из вилок Блюма под носом своей дочери. — Ему задали вопрос: Вы Наполеон? И он ответил, злобно ухмыляясь, безо всяких сомнений: Нет. Так вот, они наблюдали за машиной, и машина показала по всем правилам современной науки, что сумасшедший врёт.

Снова Блейк, подумала Алли. Тогда я спросил: «Способна ли вера в свою правоту претворить эту веру в Истину?» Он — то есть Исаия — ответил: Все поэты стоят на этом, и некогда вера сдвигала горы, но не многим дано уверовать{968}.

— Вы слушаете меня, юная леди? Я говорю серьёзно. Этот джентльмен на твоей кровати: он нуждается не в твоём всенощном внимании (прости меня, но я буду говорить прямо, без обиняков), а в том, если честно, чтобы его заперли в клетку.

— Ты была бы не ты, если бы не сделала этого, — пыталась защищаться Алли. — Ты выбросила бы ключ. Наверное, ты даже пропустила бы через него ток{969}. Выжигай бесов из его мозга: странно, что наши предубеждения никогда не меняются.

— Хмм, — задумалась Алиция, придав своему лицу неопределённое и совершенно невинное выражение, приводящее в бешенство её дочь. — Чем это может повредить? Да, наверное, небольшое напряжение, немного свежих соков{970}…

— В чём он нуждается, то он и получает, мама. Должное медицинское наблюдение, много отдыха и кое-что ещё, о чём ты, кажется, забыла. — Она запнулась, словно запутавшись в словах, и, уставившись на свой нетронутый салат, совершенно иным, низким голосом закончила фразу. — Любовь.

— Ах, сила любви, — Алиция погладила руку дочери (немедленно вернувшуюся на место). — Нет, я не забыла о ней, Аллилуйя. Это то, чему тебе в твоей прекрасной жизни ещё только предстоит научиться. И кто же твой избранник? — вернулась она к нападению. — Юродивый! Не-все-дома! Слетел с катушек!{971} Слетел, прямо как ангел, дорогуша, хочу я тебе сказать; не слышала ничего подобного. Мужчины всегда требуют особых привилегий, но такое — впервые.

— Мама… — начала было Алли, но настроение Алиции изменилось снова, и на сей раз, когда она говорила, Алли не различала слова, но слышала боль — ту, которую они обе показывали, и ту, которую они обе скрывали; боль женщины, с которой жестоко обошлась судьба; женщины, уже потерявшей мужа и видевшей, как одна из её дочерей ушла вслед за ним с помощью того, что однажды, с незабвенным чёрным юмором, назовут (она могла почитывать спортивные странички, чтобы, с некоторой вероятностью, натолкнуться на эту фразу) скоропостижным купанием{972}.

— Алли, дитя моё, — молвила Алиция Кохен, — мы собираемся как следует позаботиться о тебе.

Одной из причин, по которой Алли оказалась способной различить эту паническую муку на лице своей матери, являлось недавнее обнаружение ею тех же самых особенностей в чертах Джабраила Фаришта. Когда Сисодия вернул его к её заботе, это потрясло Джабраила до самого костного мозга, и в его взгляде поселилась пугающая отрешённость, поразившая её в самое сердце. Он храбро встретил проблемы со своим рассудком, отказываясь преуменьшать их серьёзность или называть ложными именами, но это признание, понятное дело, напугало его. Ещё более удалившийся (во всяком случае, пока) от кипучей вульгарности, он, для кого приберегла она свою «великую страсть», стал для неё, в этой своей недавно уязвлённой инкарнации, ещё привлекательнее, чем прежде. Она намеревалась вернуть его назад к здравомыслию, укрепить его; переждать бурю и покорить вершину. И на некоторое время он стал легчайшим и покорнейшим из пациентов, несколько одурманенным тяжёлыми медикаментами, которые давали ему специалисты в Госпитале Моудсли{973}, подолгу спящим и соглашающимся по пробуждении на все её просьбы без ропота протеста. В минуты бдительности он восстанавливал для неё всю историю своей болезни: странные сны с продолжениями и предшествующую им почти фатальную травму в Индии.

— Я больше не боюсь спать, — сказал он ей. — Потому что то, что случается со мною в часы бодрствования, теперь гораздо страшнее. — Его величайший страх напомнил ей об ужасе Карла II{974} снова, после Реставрации{975}, оказаться в бегах: — Я всё отдал бы только за то, чтобы знать, что это больше не повторится, — признался ей Джабраил, кроткий, как ягнёнок.

Ну кто же собственным страданьям рад?