Солнышко в березах - Николай Никонов

Она уже пришла. Была в белом праздничном переднике, в коричневой новой форме с круглым кружевным воротничком. Тогда еще не все девочки ходили в форме, и эта простая, в общем, одежда была или казалась прекраснее всякой другой. И ОНА сама была еще красивее, прекраснее — потому что неуловимо, но все-таки заметно повзрослела за лето, и если в той прежней было много от девочки, даже от подростка, то теперь подростковое ушло, и я восторженно увидел девочку-девушку, очень юную девушку, нежно, матово цветущую в тайном и томном блеске только что открывающейся красоты. Я искал много сравнений и ничего не нашел другого, кроме сравнения обычнейшего, но самого точного, самого подходившего к ней теперь, — она, ей-богу же, была точь-в-точь похожа на розовый бутон, пока неяркий, едва открытый, но оттого лишь более совершенный. Ее глаза ясно блестели, щеки были в свежем румянце, чистые губы таили улыбку, и вся фигурка, легко прислоненная плечиком к колонне, выражала удовольствие, радость и ожидание радости.

Подружка стояла тут же. Она стала еще шире, грузнее, даже до некоторой гипертрофии, но лицо ее не изменилось, было по-прежнему нежно-детским, приятно улыбающимся. Толстушка, видимо, из тех, кто легко переносит житейские невзгоды. Да, может, у нее их просто и не было?

— Здравствуйте, девочки, — величаво сказал Мосолов. — Нну, познакомьтесь, пожалуйста. Мой приятель — Толя Смирнов. Хорош? Прошу жаловать и любить тоже можно. — Усмехнулся, приподнимая бровь. Это он умел очень солидно и взросло. Девочки тоже заулыбались, назвали свои имена, подали мне одна холодную, влажную руку, другая горячую оладушку с короткими пальчиками, которую я боязливо пожал.

Я стесненно молчал, чувствовал — начинаю краснеть. А краснею хоть и редко, но невозможно густо и оттого еще более пугаюсь, теряю, как говорится, дар речи. Надо было что-то сказать. Но что? Что? Сказать-то ведь надо что-то умное или смешное, не уронить себя. А я все не решался, в голове не было никаких мыслей, ничего подходящего, вот так же, когда хочешь вспомнить чью-то фамилию и никак не можешь. Все это грозило перерасти в дурацкое, глупейшее молчание. Так всегда, в самый нужный момент находит немота…

Выручил оркестр.

— Дамский вальс! — провозгласил знакомый сыромятный человек в железнодорожных пуговицах и, уколов всех буравчиком просверленными глазами, видимо, насладившись произведенным эффектом, повернулся к оркестру, флажолетно взмахнул, точно собрался прыгнуть, да раздумал…

Трубы запели. Волнообразная мелодия закружила голову… У меня вдруг пересохло в горле… Я не знал, что делать, куда деться, и, видимо, понимая меня, Лида сказала серебряным голоском:

— Позвольте вас пригласить…

— Я… Я… Видите ли, я… Я… не очень умею… вальс… — кажется, так бормотал я, краснел уже, что называется, «до корней волос». «Что там «не очень» — совсем не умею… Кроме опытов со стулом».

— Ну, я буду вас учить… Вы только не упрямьтесь, слушайтесь меня. Идемте…

И я пошел…

Надобно думать, со стороны выглядел, как чурбан, как неповоротливое бревно, как человек, пляшущий в кандалах, как медведь в первой стадии циркового обучения. Я точно ничего не видел, кажется, ничего не слышал, с трудом что-то понимал. Я боялся положить руку ей на спину, и, когда все-таки касался этой спины, чувствуя ее нежную лопатку под платьем или пуговицы передника, я отнимал руку. А она ободряла меня — милая девочка, — говорила, что все хорошо, что у меня получается, и под конец я немного разошелся, справился, перестал наступать ей на носки, даже несколько раз повернулся довольно ловко (так мне показалось), а может, вправду помогли мои упражнения со стулом.

Вальс кончился. Она поблагодарила меня, говорила, что все хорошо. Насколько можно было — попытался скрыть дрожь в коленях, что-то сказал не совсем глупое, но, чтобы справиться, мне было б лучше уйти, и, выждав некоторое время, я солидно потянул из кармана «Гвардейские», взглянул на «швейцарские», тут же спрятал папиросы, потому что чуть не рядом оказался наш военрук, а потом я удалился, извинившись. В коридоре едва удержал себя, чтоб не побежать, не заплясать. Мне было нужно побыть одному. К тому же сейчас должна была начаться самодеятельность, а я ее сто раз видел. Успокоился только в привычной Сатурновой атмосфере курилки, был тут совсем один. Я закурил, по привычке настороженно прислушался к шагам в коридоре, а потом вдруг разозлился на себя за свою трусость и нарочно не стал прислушиваться. Странно чувствовал я себя — словно бы переболел за этот час чем-то тяжелым и вдруг выздоровел, по-новому осознал себя, даже свою жизнь и свое прошлое. Оно показалось крохотно-незначительным, а сам я вдруг вырос, повзрослел, похрабрел, обрел почти завоевательскую уверенность. Ведь вот танцевал! С НЕЙ! На равных с Мосоловым. Курю, не боясь военрука, из-за него мы прожигали брюки, торопливо спрятав горящую папиросу в карман. А все-таки самое главное: я теперь знаком с НЕЙ! С НЕЙ! С НЕЙ! С Лидой Греховой! Лидочка! ЛИ-ДА… Ли-да… Какое прекрасное имя! И как идет к ней, как подходит! Как хорошо иногда имена подходят к девочкам! Например, Валя — идет к ярко-черноволосой, к смуглой, Таня — к скромненькой нежной шатенке, Наташа — может быть очень красивая, с удлиненным носиком и голубыми глазами, а Света обязательно должна быть блондинка, хорошо даже, если она и полноватая. У всех, конечно, есть свой взгляд на женскую красоту, свои любимые имена…

Вернулся в зал. Танцевали фокстрот. Танец тогда играли не очень охотно. Он считался буржуазным. Зато танцевать фокстрот любили больше других. Лиду пригласил Любарский. Оля танцевала с Мосоловым, а с прямоносой девочкой, похожей на польскую святую, танцевал… Нет, не померещилось ли? Да нет же! С ней танцевал Мартынов! Мартынов! Тартын! Тартын танцует! Если бы увидеть пляшущего орангутанга — я и то меньше бы удивился. Ай да Тартын! Значит, все не теряли времени даром. Все почти танцуют. У стены одиноко стоит только Седой — он же Кудесник, — равнодушно смотрит красно-голубыми глазами. Равнодушно ли? Его, Кудесника, не поймешь… Ишь уставился — любимец богов… А Тартын танцует неплохо, совсем неплохо. Видно, кто-то учил его по-настоящему. Ух, болотный! Почувствовал нечто вроде ненависти к Мартынову. Что это? Всегда жалел его, никогда не смеялся. Проклятое дело — зависть… Много идет от нее. Все ее стыдятся — и все завидуют… Вот и я, может, из зависти стал врать, и далеко она меня завела с того дня, когда я увидел полковника в серо-голубой шинели, в серебряной папахе. Зависть. Уж не это ли одна из пружин, двигающих мир?.. Кажется, я не слишком рассуждал тогда, но живущая где-то во мне высшая справедливость все-таки подсказывала, что завидовать не надо. Кому завидовать-то? Я вдруг разозлился на себя. Тартын танцует? А я стою. И что мне теперь делать? Ведь «дамских», наверное, больше не объявят. Да и не станет она меня приглашать снова, даже если б хотела. Это не-при-лич-но.