Кости Авалона - Фил Рикман

Монгер припомнил, что в начале тридцатых годов, незадолго до объявления короля главой церкви, некто предложил аббату переправить богатства монастыря во Францию, где католическая церковь заботилась бы о них должным образом. Исходило ли предложение от Файка, монастырского казначея? Наверняка от него. Однако Ричард Уайтинг, англичанин по духу, был непреклонен — очевидно, верил, что черная рука Кромвеля никогда не замахнется на колыбель английского христианства. В самом деле, это случилось лишь лет пять спустя.

От миссис Кадвалад я узнал о первой встрече Кейт с человеком, которому суждено было стать ее мужем. Они познакомились, когда Мэтью Борроу явился в аббатство, чтобы проткнуть нарыв на шее настоятеля. Казалось, необразованная кухарка едва ли могла составить пару доктору. К тому же Кейт, неотразимая красавица, носила ребенка.

— Могла ли когда-либо женщина быть более благодарной мужчине? — объяснила миссис Кадвалад. — Клянусь, она отдала бы за него жизнь.

Что и случилось.

Мэтью Борроу, как мне представлялось, вполне сознавал, что его миссия может растянуться на многие годы. Ему требовалась чтобы отвадить от своего дома других девушек и их честолюбивых отцов. Постоянные отказы Борроу вызвали бы подозрения. Или, чего доброго, подумали бы, что он… Борроу нужна была женщина…

— Малообразованная, — рассказывала миссис Кадвалад. — Которая знала бы свое место. Никогда не ставила бы под сомнение его отлучки. Домашняя прислуга с обручальным кольцом.

Именно такой она и оставалась на протяжении многих лет. Но затем научилась читать. Должно быть, чтение и вызвало в ней перемену, но перемена эта происходила медленно, и прошло много времени, прежде чем Кейт стала представлять опасность для мужа и его тайной службы французам. Возможно, Кейт, став чаще помогать мужу в работе, вскоре начала понимать, что он не тот, за кого себя выдает? Быть может, когда Борроу уходил навещать больного, Кейт встречала того человека на другой день, к примеру, на рынке совершенно здоровым, и выяснялось, что он уже несколько месяцев не обращался к врачу. Она перестала быть той простой женщиной, которую Мэтью Борроу взял в жены. Так или иначе, Кейт раскусила его. С тех самых пор она была отмечена смертью.

Такова бесчеловечная мораль религиозного фанатика. Что значили для него две женские жизни в сравнении с возвращением целой страны в лоно единой и истинной Римской церкви?

Файк ненавидел ведьм, и порошок видений, должно быть, пришелся кстати. Готов поклясться своею библиотекой, что кража порошка из дома доктора, приведшая к смерти юноши в Сомертоне, была каким-то образом подстроена самим Борроу.

Ветер трепал листья тернового дерева, выросшего из посоха Иосифа Аримафейского. Воздух похолодел, словно напоминая предупреждение Бенлоу о том, что зима еще не закончилась.

— Меня с детства научили уважать отца за его таланты и ангельскую щедрость, — сказала Нел. — И не докучать ему своими детскими глупостями.

Она смотрела на город и говорила ровным, спокойным голосом, без страсти и горечи. Персефона, оставившая частицу своей души в мрачном царстве Аида. Я давно чувствовал, что в ней есть нечто такое, что лежало за пределами моего понимания, и как ученого, и как ученика, постигающего азы сокровенного.

— Мать никогда не говорила тебе, что ты не его дочь?

— Она никому не говорила об этом.

— Когда ты узнала?

— Не от матери. Узнала только после ее смерти.

— Когда миссис Кадвалад вернулась в Гластонбери?

— Только она знала об этом. Ей одной хотелось об этом знать.

Немного помолчав, Нел повернулась ко мне. В ее глазах я видел жгучую боль.

— Джон, после этого я только желала быть еще ближе к нему. Всегда гордилась тем, что я — дочь Мэтью Борроу, самого искусного лекаря Сомерсета. — Она снова взглянула на руины аббатства. — Однажды я найду его. Так много вопросов…

Мне оставалось надеяться, что этого не случится.

— Твоя мать… Неужели она не смогла разглядеть пустоту в том месте, где у него должно находиться сердце?

— Она была обязана ему всей своей жизнью. Как ты не понимаешь? Всеми своими достижениями в жизни мама была обязана ему одному.

— Она ни разу не взглянула на него на суде. Отворачивала глаза.

— Быть может, она не желала видеть… — Нел посмотрела вниз, на макушку деревянного креста. — Этого не унести в могилу.

Она залилась слезами, и я прижал ее к себе. Долго пытался понять — и не мог. Мы оба знали, о чем я должен спросить.

— Должно быть, она почувствовала приближение беды, — наконец продолжила Нел. — Когда я училась в Бристоле, в медицинской школе, я как-то вернулась домой, и мама сказала мне — за неделю до своего ареста — чтобы я уезжала отсюда, как только окончу учебу. В Лондон… куда угодно. Сразу, как получу диплом. Сама мысль, что я больше не увижу мать, была мне невыносима. Но она заставила меня пообещать ей.

— И ты дала обещание?

Нел возмущенно фыркнула.

— И не собиралась. Только смеялась в ответ. Теперь это мучит меня. Неотступно преследует мысль, что мама могла думать, будто ее смерть приведет меня к догадке. Наверное, она считала меня умнее, чем я есть. Меня всегда тянуло к нему. К этому… этому святому человеку, который… — Нел до того крепко сжала мне руку, что в жилах замедлилось течение крови. — Когда меня держали в Уэлсе… мне сказали, что он признался ради моего спасения.

— Кто? Кто это тебе сказал?

— Тюремщица. Сказала, что он признался… Он солгал. Сказал, будто это были его ножи и кровь.

— Они и были… Черт возьми, это были его ножи.

— Я видела, как он дрался с людьми Файка, когда они приходили за мной. Его сбили с ног. Он лежал там, на улице, потом его подняли…

Я тоже видел часть этой сцены, как и все те люди, что стояли в то время на улице. Игра. Маскарад. Мэтью Борроу был хорошим актером. Когда я увидел его снова, в хирургической палате, он самозабвенно трудился, изображая боль, и мне — не сомневаюсь, что и всем горожанам тоже, — он казался храбрым и самоотверженным героем, как и тем женщинам, которые любили его… По крайней мере, таким, каким он им представлялся. Внушали себе, что должны любить его. Бездушного и жестокого человека, который предал свою страну, и затем, дабы скрыть преступление, избавился от более ненужной жены. А через год он воспользовался удобным случаем, чтобы разделаться и с девушкой, которая не была его дочерью.

— В темнице Уэлса мне стало ясно, — продолжала Нел. — Я поняла, что убийство могла совершить или я… или он. — Она бурила меня глазами. — Чем я провинилась, что он хотел моей смерти?

Я промолчал. Он просто воспользовался шансом, и только. Доктора Борроу позвали, чтобы прикрыть Стефана Файка и замаскировать зверское убийство под ритуальное жертвоприношение. И расчетливый мерзавец не преминул воспользоваться случаем.

— Теперь хотя бы ты знаешь, кто твой отец, — сказал я.

Нел стряхнула с платья траву.

— Он был на обеде в аббатстве. Настоятель велел приготовить изысканные блюда. Лосося и форель. Его, похоже, очаровала молодая служанка, которая подавала на стол.

— И он так ничего не узнал… о тебе? Когда вернулся после разорения аббатства?..

— К тому времени мама была уже уважаемой замужней женщиной, с ребенком и образованием. Их отношения были добрыми… но другого рода.

Я заглянул в зеленые глаза Нел, и она закинула назад раздуваемые ветром волосы. Почти всю свою жизнь она прожила во лжи и едва не умерла от нее.

— Несчастный Леланд, — сказала Нел.

Заключительное слово

СЕНТЯБРЬ, 1560

Не понимаю, ради чего стараются люди,

что восстают против меня.

Новый рассвет. Я сижу за столом у окна, в гостиной дома моей матушки, держу в руке письмо от моего безутешного друга.

Да поможет мне Бог, Джон, но я к этому не причастен. Заявляю это тебе, хотя, как никто другой, ты имеешь все основания не доверять мне. Кладя руку на Библию, я клянусь мертвым телом жены и своими слезами…

Я почти не спал прошлую ночь, перечитав письмо в пятый, шестой, седьмой раз… Дул сильный ветер, вода в реке прибывала, и я лежал до утра, уставив глаза в потолок и проклиная судьбу. Если это была судьба.

Лондон бурлил болтовней о черной магии. За последние два месяца шпиль собора Святого Павла сгорел дотла, сраженный летними грозами. А недавно в Лондоне ощущались толчки землетрясения, отчего на улицах воцарилась паника.

Два дня назад меня вызвали к Сесилу. Он принял меня в своем доме на Стрэнде, в укромном саду с высокой зеленой оградой. День после обеда выдался знойным и душным, хотя солнце почти все время пряталось за облаками.