Дон Кихот - Мигель Сервантес Сааведра

— Эй, братец, — закричал герцог, — кто вы такой, и куда вы едете, и что это за войско проезжает по нашему лесу?

На это гонец ответил громовым голосом:

— Я — дьявол и ищу Дон Кихота Ламанчского. А по лесу едут волшебники, которые везут несравненную Дульсинею Тобосскую и храброго Монтесиноса. Они прибыли сюда, чтобы сообщить Дон Кихоту, каким способом можно расколдовать эту знатную сеньору.

— Если вы в самом деле дьявол, как же вы не узнали рыцаря Дон Кихота Ламанчского, — ведь он перед вами.

— Клянусь богом и совестью, — ответил дьявол, — я на него и не посмотрел. У меня так много разных хлопот и дел, что о главном я и позабыл.

— Несомненно, — заметил Санчо, — что этот дьявол — почтенный человек и добрый христианин, иначе бы он не стал клясться богом и совестью. Теперь я начинаю верить, что и в аду можно найти добрых людей.

А дьявол, не сходя с лошади, повернулся лицом к Дон Кихоту и сказал:

— К тебе, рыцарь Львов (чтоб тебе поскорее попасть к ним в когти), меня посылает злополучный, но мужественный рыцарь Монтесинос. Он повелел мне просить тебя дождаться его здесь. Он везет Дульсинею Тобосскую и сообщит тебе, каким способом ты можешь снять с нее заклятье. Это — все, что мне было поручено сказать тебе. Больше мне незачем здесь оставаться. Да пребудут с тобою черти вроде меня, а с присутствующими господами — добрые ангелы.

С этими словами он затрубил в свой громадный рог и умчался в лес, не дожидаясь ответа.

Все были потрясены и удивлены этим видением, и более всех — Санчо и Дон Кихот; Санчо — потому, что Дульсинея была, значит, и в самом деле околдована, а Дон Кихот — потому, что он сам не был вполне уверен в истинности всего, что произошло в пещере Монтесинос. Герцог вывел его из задумчивости, спросив:

— Ну, что же, сеньор Дон Кихот, ваша милость будет его дожидаться или нет?

— Конечно, да, — отвечал тот. — Хотя бы весь ад на меня ополчился, я бесстрашно и храбро выдержу его натиск.

— Ну, а я, если увижу еще одного черта или услышу другую такую трубу, — так ищите меня не здесь, а во Фландрии, — сказал Санчо.

Тем временем совсем стемнело; по всему лесу замелькало множество огоньков, а затем раздался такой страшный шум, как будто скрипели деревянные колеса тысячи телег, запряженных волами. Внезапно этот шум был покрыт целым ураганом еще более резких и диких звуков: с одной стороны раздавались тяжелые залпы грозной артиллерии, с другой — трескотня множества мушкетов; вблизи как будто можно было различить крики сражающихся, вдали звучали мавританские «лелили». Одним словом, рожки, охотничьи рога, трубы, кларнеты, валторны, барабаны, пушки, мушкеты, пронзительный скрип телег слились в такой смутный ужасающий гул, что самому Дон Кихоту пришлось призвать на помощь все свое мужество, чтобы не растеряться. Санчо же без чувств повалился к ногам герцогини, которая велела поскорей обрызгать его водой. Ее приказание было тотчас исполнено, и Санчо пришел в себя как раз в ту минуту, когда одна из колесниц со скрипучими колесами подъехала прямо к ним.

Она была запряжена четверкой ленивых волов, покрытых черными попонами; к рогам каждого из них были привязаны большие горящие факелы из воска. На колеснице стоял высокий трон, на котором восседал почтенный старец с белоснежной бородой, опускавшейся ниже пояса; на нем была широкая одежда из черного холста; колесницу освещали бесчисленные факелы, и потому нетрудно было разглядеть и различить все, что в ней находилось. На козлах сидели два безобразных дьявола в черных балахонах; рожи их были так отвратительны, что Санчо, только взглянув на них, сразу зажмурился от страха. Когда колесница поравнялась с нашими охотниками, почтенный старец поднялся со своего высокого сиденья и вскричал громким голосом:

— Я — мудрец Лиргандео.

Больше он ничего не сказал, и колесница двинулась дальше. Вслед за первой колесницей появилась вторая, на ней сидел такой же старец. Он сделал знак возницам остановиться и произнес громко и отчетливо:

— Я — мудрец Алькифо, друг Ирганды Неуловимой.

И поехал дальше. Затем приблизилась третья колесница. Но на ней восседал не старец, а здоровенный парень свирепого вида; подъехав, он тоже вскочил на ноги и закричал еще более хриплым и зловещим голосом:

— Я — волшебник Аркалаус, смертельный враг Амадиса Галльского и всего его рода.

Отъехав немного в сторону, все три колесницы остановились, и отвратительный скрип их колес прекратился. Грохот затих, и раздались звуки нежной и стройной музыки. Санчо счел это за доброе предзнаменование и очень обрадовался.

Обратившись к герцогине, от которой не отходил ни на шаг, он сказал:

— Сеньора, где играет музыка, там не может быть ничего дурного.

— То же самое можно сказать про свет, — ответила герцогиня, — ибо от него бежит все злое.

На это Санчо возразил:

— Да, но где свет, там и огонь. Взгляните, ваша милость, сколько костров горит вокруг. Не дай бог, коли они подпалят нас. А музыка всегда означает веселье и праздник.

— Ну, это мы еще увидим, — сказал Дон Кихот, слышавший их разговор.

В это время под звуки приятной музыки приблизилась четвертая колесница; она была запряжена шестеркой гнедых мулов, покрытых белыми попонами; на каждом из мулов сидел верхом кающийся, в белой одежде, с большим зажженным восковым факелом в руке.

Эта колесница была раза в два, а то и в три больше остальных. На ней стояло двенадцать кающихся в белоснежных одеждах и с горящими факелами — зрелище, вызывавшее одновременно восхищение и ужас; а посредине на высоком троне восседала нимфа под множеством покрывал из серебристой ткани с золотыми украшениями. Голова ее была обвита легким и прозрачным шелковым газом, сквозь складки которого просвечивало прелестнейшее юное лицо. Рядом с ней сидел некто в черном покрывале и длинном черном платье. Когда колесница остановилась перед герцогом, герцогиней и Дон Кихотом, кларнеты, арфы и лютни смолкли. Таинственный некто встал, выпрямился и откинул покрывало. Тут перед присутствующими предстал образ самой Смерти, такой страшной, что Дон Кихот нахмурился, Санчо струсил, а герцог и герцогиня чуть-чуть вздрогнули. А эта живая Смерть, вытянувшись во весь рост, немного сонным и вялым голосом произнесла:

Я — тот Мерлин, о коем повествуют,Что породил на свет его сам дьявол.И хоть всегда волшебники, и маги,И колдуны имеют вид суровыйИ нрав крутой, жестоки в обращенье, —Но я по нраву нежен, ласков, мягок,Благодеяния творя повсюду.Ко мне донесся скорбный зов прекраснойИ дивной Дульсинеи из Тобосо.Тут я узнал, что силой злых заклятийОна из знатной дамы обратиласьВ крестьянку грубую. И вот, жалеяЕе, свой дух влагаю в оболочкуЯ этого страшилища-скелета,И к вам являюсь я, неся с собою исцеленьеИ злу большому и большому горю.Внимай, о муж, ни разу по заслугамНе оцененный, о, внимай, храбрейший,Ты, Дон Кихот, а вместе и мудрейший,Звезда Испании и блеск Ламанчи:Чтоб прежний образ снова мог вернутьсяК прекрасной Дульсинее из Тобосо,Для этого оруженосец Санчо…

Тут Смерть внезапно замолчала; все затихли и, затаив дыхание, тревожно ждали, что она еще скажет. Через несколько мгновений Смерть, именующая себя Мерлином, промолвила:

— Для этого оруженосец должен нанести себе три тысячи триста ударов плетью.

— Ах, чтоб ты пропал! — вскричал Санчо. — Не то что три тысячи, а даже три удара плетью для меня все равно, что кинжальные раны. Убирайся к черту, коли ты не можешь иначе снять заклятья. Не понимаю, что общего между моим бедным телом и всеми этими волшебствами. Клянусь богом, если сеньор Мерлин не придумает другого способа расколдовать сеньору Дульсинею Тобосскую, так пускай ее и похоронят очарованной.

— А вот я схвачу вас, нахальный грубиян, — сказал Дон Кихот, — привяжу к дереву и влеплю вам не три тысячи триста, а шесть тысяч шестьсот полновесных ударов. И если вы посмеете сопротивляться, то я дух из вас вышибу.

— Нет, благородный рыцарь, — возразил Мерлин, — это не годится. Санчо должен сам по доброй воле нанести себе эти удары и притом, когда ему вздумается. Никакого определенного срока для этого не назначено. Впрочем, если он согласится, чтобы эти удары нанесла ему чужая тяжелая рука, то число их может быть уменьшено наполовину.

— Ни чужая, ни собственная, ни тяжеловесная, ни легковесная — словом, ничья рука и никакая рука не коснется моего тела, — заявил Санчо. — Да что же это в самом деле, — отец я, что ли, сеньоре Дульсинее, чтобы своим телом расплачиваться за ее грешные очи? Вот господин мой — так тот на каждом шагу называет ее своей жизнью, душой, опорой и поддержкой. Он и должен исполнить все, что нужно для освобождения ее от злых чар. Но чтобы я стал стегать самого себя, — abernuncio[97].