Собор Дарвина. Как религия собирает людей вместе, помогает выжить и при чем здесь наука и животные - Дэвид Слоан Уилсон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пейджелс поразительно четко развивает этот тезис, но я ограничусь Евангелием от Луки, который, вероятно, писал для нееврейской аудитории еще до того, как христианское движение разрослось достаточно широко, чтобы привлечь внимание римских властей. Во всех иных Евангелиях первый эпизод, в котором Иисус учит людей в родном Назарете, завершается благосклонным принятием сказанного. У Луки он, напротив, оканчивается волнениями, поскольку Иисус предсказывает, что Бог принесет спасение инородцам даже ценой того, что обделит евреев. От этой новости «все в синагоге исполнились ярости и, встав, выгнали Его вон из города и повели на вершину горы, на которой город их был построен, чтобы свергнуть Его» (Лк 4:28–29).
Этот отрывок показывает, что у Луки было мало причин делать свое описание евреев мягче или проводить различие между влиятельными богачами и простыми людьми. Однако он точно имел веские причины выставить римлян в благожелательном свете. По изложению Луки, Пилат сделал все возможное, чтобы спасти Иисуса от евреев. Сначала он заявляет: «Я не нахожу никакой вины в этом человеке» (Лк 23:4). Затем он пытается снять с себя ответственность, отправив Иисуса на суд к Ироду, царю Иудеи и римскому ставленнику. Не римские солдаты, а именно евреи, служащие у Ирода, избивают и высмеивают Иисуса. Когда Ирод отправляет Иисуса обратно, а Пилат снова должен принять решение, он красноречиво защищает Иисуса и от еврейских вождей, и от народа, выкрикивающего в один голос требование казни. И даже после этого Пилат защищает Иисуса, в третий раз, говоря: «Какое же зло сделал Он?» (Лк 23:22). Но в итоге он должен отдать Иисуса «по прошению их». Остается неясным, кто же все-таки распял Иисуса – римские солдаты или толпа евреев, но римский сотник, видя его смерть, «прославил Бога и сказал: истинно человек этот был праведник!» (Лк 23:47).
Похоже, Евангелия непрестанно «адаптируют» под практические нужды первых местных общин не только в отношении прощения, но и в целом. Рождение от Девы, о котором впервые говорится в Евангелии от Матфея, было, вероятно, защитной реакцией на обвинения в том, что Иисус не мог быть Мессией, поскольку не происходил из достойного рода. Хорошо, тогда Его род будет достойным! В Евангелии от Матфея Ирод узнает о рождении Христа и убивает в окрестностях Вифлеема всех младенцев, не достигших двух лет – деталь, выпавшая из текста других Евангелий; а независимого ее подтверждения нет. Откуда нам знать, не выкрали ли ученики Иисуса его тело и не сфальсифицировали ли воскресение? Этого не могло быть: пещеру охранял римский солдат!
Еще интереснее Евангелия, не вошедшие в Новый Завет. Когда христианское движение получило достаточный импульс, возникла необходимость установить единообразие, канонизировав одни религиозные учения и отвергнув другие. В конце II века епископы христианской Церкви, к тому времени уже называвшей себя ортодоксальной [от греч. ὀρθοδοξία – «правильное учение; правоверие»], собрались с тем, чтобы составить Новый Завет и заклеймить все остальное – по словам одного из епископов, «пропасти бессмыслия и богохульства против Христа» (Pagels 1995, 70). Среди Евангелий, вытолкнутых в пучину, было «Евангелие от Фомы», поощрявшее верующего пуститься в путешествие самопознания вместо подчинения сплоченной группе. По мнению Пейджелс (Pagels 74–75), вот по какой причине выбирались Евангелия, вошедшие в Новый Завет: «И, следовательно, автор Евангелия от Марка предлагает элементарную модель христианского общежития. Евангелия, принятые большинством христиан, в какой-то мере следуют этому примеру. Дальнейшие поколения находили в Евангелиях Нового Завета то, чего не обнаруживали во многих других элементах ранней традиции, связанной с Иисусом: практический план строительства христианских общин». Акцент, сделанный Пейджелс на практическом характере плана, явно совпадает и с акцентом Дюркгейма на мирском характере пользы, приносимой религией, и с главной идеей данной книги. К тому же, хотя Пейджелс и не использует слово «эволюция», ясно, что она описывает эволюционный процесс, в рамках которого версии христианских верований, хорошо работающие на уровне общины, приходили на смену тем, которые работали плохо. В христианских верованиях, дошедших до наших дней, у прощения много обликов, как это и должно быть, чтобы христиане в своих сложных социальных условиях вели себя адаптивно.
Неадаптивная сторона эволюционной монеты
До сих пор я подчеркивал адаптивные свойства раннехристианской Церкви на поведенческом уровне (прогноз) и на уровне проксимальных механизмов (выработка). Однако Пейджелс предлагает настолько детальный анализ церквей с учетом окружавшей их среды, что мы можем начать рассматривать неадаптивную сторону эволюционной монеты. Вспомним, что не все является адаптацией в природе, на чем делали акцент эволюционные биологи, например Стивен Джей Гулд (Gould 1989; Gould and Lewontin 1979). Даже у индивидуальных организмов проксимальные механизмы могут больше походить на устройства Руба Голдберга[60], а вовсе не на хитро спроектированные машины, и порой они оказываются совершенно бесполезными в некоторых своих проявлениях. Несмотря на впечатляющую адаптированность, кое в чем раннехристианская Церковь, несомненно, близка к машине Голдберга, что влечет дополнительные последствия для христианского представления о прощении.
Примечательно, что авторы Евангелий столь вольно вносили изменения в свою самую священную историю, адаптируя ее к своим особым потребностям. Когда дело доходит до изменения священного повествования, кажется, будто священного ничего и нет – по крайней мере, на ранних стадиях развития религии. Другой примечательный факт заключается в том, что четыре Евангелия могли быть сведены в единый корпус текстов, несмотря на значительные противоречия в них. Даже ребенок, приступающий к чтению Нового Завета с чистым взором, должен поинтересоваться, почему Иисус, согласно одной из версий, успешно проповедовал в родном Назарете, а согласно другой, едва ли не был сброшен там со скалы. Отводя логику и историческую точность на второй план, религиозные верования стремятся использовать священные символы для утилитарных целей настолько сильно, что в этом должен быть смысл. Несмотря на внутренние противоречия, Новый Завет дает нам арсенал священных символов, которые можно избирательно применять, в зависимости от особенностей ситуации. В
