Новый Мир ( № 8 2009) - Новый Мир Новый Мир

Блокадный дневник З. З. Шнитковой. 2 сентября 1941 — 17 июля 1942 г. Публикация подготовлена Р. Б. Самофал. — “Вопросы истории”, 2009, № 5 — 6.

Зинаида Захаровна Шниткова (1899 — 1983) была ученым-гигиенистом, ее записи важны не только своим личным свидетельством, но и тем, что она оценивала все происходящее как ученый. Записи, конечно, страшные, цитировать их не стану, кто захочет (или занимается блокадной темой) — прочтет. Упомяну лишь один общий, повторяющийся мотив в этом небольшом поденном дневнике — нервы. Люди не выдерживают мучений и срываются на ближних. Утрачивая “внутреннее зрение”, они как заведенные изводят друг друга, не жалея остатков сил. За “отчаянной раздраженностью” приходит и ненависть.

“А на дворе — бесподобная, божественная в полном смысле слова красота — мороз, чистота воздуха беспримерная, все в инее, очень часто солнце. Выйдешь — и дух захватывает от изумительной красоты, а кругом: смерть и с нами смерть. Не хочу, не хочу…”

Александр Борозняк. “Несколько евро, которые трогают до слез”. — “Родина”, 2009, № 5 <http://www.istrodina.com> .

О недавнем издании в Германии сборника писем бывших советских пленных. По-моему, эту книгу (2007) следует немедленно перевести на русский. Может, малая толика столь необходимого и недостаточного сегодня стыда хоть как-то оттенит наваливаемую ежедневно гору исторической пошлости?

Дмитрий Быков. Выход Слуцкого. Поэт, который не стремился к гармонии. — “Русская жизнь”, 2009, № 9 (48) <http://www.rulife.ru> .

“<…> Тут, кстати, причина его враждебности к Пастернаку — враждебности изначальной, до всякого выступления на пресловутом и злосчастном собрании 31 октября 1958 года. Пастернак в мире — на месте. Его пафос — молитвенный, благодарственный. Слуцкий мира не принимает, пейзажами утешаться не способен (вообще почти не видит их), его мир дисгармоничен, его психика хрупка и уязвима, он не желает мириться с повседневным ужасом, а только на нем и фиксируется. Вселенная Пастернака гармонична, зло в ней — досадное и преодолимое упущение. Вселенная Слуцкого есть сплошной дисгармоничный хаос, дыры в ней надо латать непрерывно, стихи писать — ежедневно, иначе все развалится. Пастернак в мире — благодарный гость, Слуцкий — незаслуженно обижаемый первый ученик, да и все в мире страдают незаслуженно. В мире, каков он есть, Слуцкий не нужен; и все-таки Бог его зачем-то терпит, все-таки в какой-то момент Слуцкий Богу пригодится. А когда? А когда Богу станет плохо <…> Ведь когда-нибудь мироздание покосится, и Бог не сможет с ним сладить. Вот тогда и потребуются такие, как Слуцкий, — дисциплинированные, последовательные, милосердные, не надеющиеся на благодать. Тогда — на их плечах — все и выстоит. А пока в мире нормальный порядок, иерархический, с Богом-хозяином во главе, они не будут востребованы, вообще не будут нужны, будут мучимы. <…> Рискну сказать, что весь съехавший с катушек русско-советский мир удержался на таких, как Слуцкий, — не вписывавшихся в нормальный советский социум; и повторяется эта модель из года в год, из рода в род. Русская поэзия не уцелела бы, если бы с сороковых по семидесятые в ней не работал этот рыжеусый плотный человек с хроническими мигренями. Сейчас это, кажется, ясно. Но сказать ему об этом уже нельзя.

Остается надеяться, что он и так знал”.

Леонид Вигдоф. Ахтимнеево. — “Знамя”, 2009, № 6.

Подборка стихов историка-краеведа и филолога Л. Вигдофа открывается верлибром памяти Михаила Гаспарова: “<…> Больше нам не услышать, / как выковывается в заиканьях / точное слово — / и предстаёт перед нами / ясною сталью. / Больше нам не услышать / его молчанья. / Умер, затих камертон, / и умолкло молчанье, / и зияет пустая дыра / вместо слова и вместо молчанья. <…>” Стихам в рубрике “Карт-бланш” предшествует вступление Олега Чухонцева.

Роман Всеволодов. Стыдясь радости своей, или Почему покончил с собой Всеволод Гаршин. — Альманах “Илья”, 2009 (выпуск восьмой) <http://ilyadom.russ.ru>.

Этот 32-летний поэт и прозаик из Питера возглавляет молодежный журнал “ВокзалЪ”. Что до настоящего текста, то, кажется, у Дмитрия Быкова появился достойный партнер по части выбора тем . Вот, из финала:

“<…> Потом уже, учась в Горном институте, Гаршин писал матери, как не важен и как не дорог ему отец, а отцу писал, как мало значит для него мать. Словно древнему языческому богу, приносил он ненависти своих родителей в жертву душу свою. Он стремился задобрить гнев этого страшного бога своими предательскими словами.

А потом всю жизнь пытался откупиться от стыда душевным самоистязанием, отказом себе в праве на радость, сознанием того, что даже и простая улыбка — едва ли не преступление, а уж беззаботный смех — и вовсе кощунство.

Все полное собрание сочинений Гаршина без труда поместится в один том — но о нем помнят, его читают, и место его — среди классиков. Ведь он едва ли не первый, кто начал писать о себе, о своих душевных муках, обнажая их до предела, предвосхитив этим литературу двадцатого века, в которой чаще всего героем является авторское „эго”. „Я всегда описывал собственную персону, — признавался Гаршин, — суя ее в разные звания, — от художника до публичной женщины”.

Но если внимательно вчитываться в гаршинские рассказы и в саму жизнь его, то можно увидеть, что как бы ни был искренен человек, говорящий о себе, до какого бы предела ни обнажал он себя перед читателем, — он всегда стремится спрятаться в этой кажущейся искренности от себя самого”.

“„Волга” — журнал отнюдь не местного значения…” — “Гипертекст”, Уфа, 2009, № 11.

На вопрос о “самиздате современного образца” (и разграничении официальной издательской продукции от изданного за свой счет) отвечает сотрудница редакции “Волги” Анна Сафронова: “<…> Лучше всего было бы оставить понятие „самиздат” в исторической неприкосновенности. <…> На самом деле ваш вопрос, как мы думаем, ориентирован на большее, чем терминологические разборки. Вопрос государственной поддержки жизненно важен. В том числе и в особенности — российским толстым литературным журналам. Наше существование, наш авторитет для читателей, наша популярность — это уникально, этого нет ни в одной стране. Конечно, все это можно (и легко) разрушить хотя бы фактом неподдержки. Исчезновение „Журнального зала” (magazines.russ.ru) в Сети можно было бы считать первой приметой культурной катастрофы”.

Валерий Дымшиц. Третий юбилей. — “Народ Книги в мире книг”, Еврейское книжное обозрение, Санкт-Петербург, 2009, № 79.

О “тихом” 150-летнем юбилее Шолом-Алейхема (против прошлого 100-летнего, в 1959-м). “Есть несколько моделей еврейской общности. Столетие Шолом-Алейхема русские (советские) евреи встречали, переставая быть религиозной и языковой общностью, но оставаясь общностью культурной. Именно поэтому шеститомник, изданный в 1959 — 1961 годах, манифестировал и наличие такой общности, и новую попытку в условиях „оттепели” сформулировать заново еврейскую культуру на русском языке. Так сказать, сменив языковую оболочку, транслировать содержательное ядро. Прошло пятьдесят лет, и теперь отчетливо видно (во многом благодаря Шолом-Алейхему), что русские евреи прекращают (если уже не прекратили) свое существование как культурная общность.

В ходу все больше американская модель, когда евреи представляют собой и воспринимаются окружающими как конфессиональное сообщество, имеющее свое политическое представительство, но не как языковая и культурная группа. Языковой общностью мы перестали быть давно, а сейчас перестаем быть и культурной”.

Виталий Каплан. Неверие как предмет веры. — “Фома”, 2009, № 5.

“Так вот, если мы называем верой убеждение, которое невозможно строго доказать, то атеисты действительно верят. Но если верой мы считаем нечто большее, если включаем в нее сложный комплекс проявлений психики (а тем более духовную жизнь), то „вера” атеистов — никакая не вера. Называть это верой — все равно что думать, будто слово „любовь” одинаково подходит для выражения своих чувств и к жене, и к Родине, и к пиву „Балтика”.

Но вот еще что важно: атеисты ведь не „ходячие арифмометры”, а живые люди. Поэтому свои сухие теоретические представления они невольно насыщают эмоциями. Даже когда пытаются рассуждать абсолютно беспристрастно — не получается. Все равно влияют страхи, надежды, обиды, подозрения, чувство юмора, мечты. Поэтому, когда атеист говорит „я не верю в Бога”, за его словами стоят не только „ума холодные наблюдения”. Тут не только отсутствие религиозной веры, но и определенное эмоциональное отношение к предмету своего неверия. Презрение, страх, жалость к темным и отсталым верующим... Особый оттенок вносит смутно (а иногда и ясно) осознаваемая невозможность доказать отсутствие Бога. Как жаль, правда? Будь это возможным доказать — оставалось бы только наслаждаться победой над тупыми верующими, не способными осознать сие великое доказательство. Ан нет... нет его, доказательства.