Павел I. Окровавленный трон - Николай Энгельгардт

— Подписать отречение от всех прав, от всего будущего моего народа и моей страны в пользу Англии? Никогда! Клянусь святейшими язвами Спасителя моего, никогда! — восторженно и с невыразимым величием произнес император. — Ценою такого предательства не куплю жизни и престола.

— Умри же, несчастный! — проскрежетал Бенигсен. — Вот сейчас войдет к тебе брат-палач и шайка пьяных убийц!

— Гнусный предатель, — сказал император, — или ты думаешь, что я боюсь смерти и дорожу сею юдолью скорби и плача! С юных лет испытал я единую токмо горечь, всюду видел низость и змеиную измену. Я познал людей и всю черноту их сердец. И без сожаления покину землю. Но ужасно думать мне, что невинная кровь моя падет на народ мой, что он искупит ее великими страданиями! Кровь рождает кровь. Я принял престол мой оскверненным и окровавленным, и сын мой, — о, горе! восставший против родного отца! — взойдет на этот престол, обагрив его отцовской кровью. Отцеубийство! Цареубийство! О, ужас! О, мрак ночи смертной! Я вижу Россию опустошенной, завоеванной, разделенной! Я вижу Россию в огне пожаров, загроможденную ужасно истерзанными телами мужей, жен и детей! Я вижу… Боже, скрой от меня грядущее! Затми мне ум!

Тут донесся гул шагов многих людей, приближавшихся к спальне.

— Кончено. Я уже не могу спасти вас. Молитесь, ваше величество, — вложив шпагу в ножны, сказал генерал Бенигсен.

Тогда император Павел Первый, самодержец всероссийский, поднял очи и произнес нижеследующее:

— Боже духов и всякие плоти! Ты, предающий меня на смерть, покажи народу моему невинности мою и правду! Боже миров, если Ты есть, обличи клеветников моих! Восстанови светлую память обо мне в стране моей. Боже, прости сына моего и не вмени народу моему преступление его и невинную кровь мою!

Тут с шумом вошли в спальню убийцы и впереди их граф Николай Зубов. Наклонив безобразную голову на бычьей шее и голиафовом туловище, с налившимся кровью лицом, как мясник, шел он на убийство, пьяный не столько от множества поглощенной им водки, пунша и вина, сколько от годами скопленной злобы и ненависти.

Подойдя к императору Павлу, он размахнулся и кулаком, в котором зажата была выставленная углом большая, жалованная, золотая табакерка, со всего плеча нанес удар в висок императору.

Сраженный ударом, император упал, захрипел, и кровавая пена клубом забила из уст его.

— Тащите его на кровать! Тащите на кровать! — закричал князь Яшвиль.

Множество рук протянулось и вцепилось в маленькое тело императора. Они потащили и понесли его вглубь покоя и, положив на узкую походную кровать, все столпились над ним.

Тогда генерал Бенигсен задернул тяжелую занавесь в арке, так что там стало совершенно темно.

Повернувшись затем к стене, Бенигсен заложил руки за спину и стал рассматривать висевшие пейзажи.

За занавесью сначала слышались проклятия, ругательства и почти звериное рычание, слышалась возня, глухие удары по мягкому и вдруг на несколько мгновений сделалась полная тишина.

Бенигсен сложил руки, как делают лютеране, когда молятся, и благоговейно прошептал немецкую молитву.

Вдруг рванули занавесь. Гвардейцы один за другим выходили, растрепанные с воспламененными лицами, дико блуждающими глазами.

— Мы с ним покончили! — с ужасной усмешкой сказал поручик Измайловского полка Скарятин. — Не будет нас больше мучить на вахтпарадах!

XVIII. Что скажет Александр?

Часть офицеров не решилась войти в кабинет императора. Они дожидались развязки в прихожей и библиотеке. Между ними находился и Аргамаков.

Вдруг граф Николай Зубов, князь Яшвиль и еще некоторые шумно вышли. Было около часа ночи.

Теперь, когда все было кончено, буйная радость охватила цареубийц. Нервное возбуждение, дошедшее до высшей степени, сменилось расслаблением рассудка, винные пары вновь ими овладели. Шатаясь, ухмыляющиеся, они ликовали. Тот, чью грозу над собой имели они четыре года, не существовал. И они чувствовали себя победителями, царями. Им казалось, что судьбы империи теперь в их руках.

— Ну, мы с ним покончили! — показывая руками, сказал Скарятин. Il est achevé!.. — И вся ватага прошла шумно дальше. Услышавшие это известие офицеры молчали, пораженные ужасом.

Вслед за первой бандой в прихожую поспешно вышли генерал Бенигсен, князь Платон Зубов и все остальные.

— Господа офицеры! — громко объявил Бенигсен, — волей Божию император Павел Первый сию минуту скончался от апоплексического удара. Прошу вас поспешить известить о сем генерала графа Палена и генерала Талызина. Должно приставить караул к обеим дверям спальни покойного монарха и немедленно пригласить во дворец для осмотра тела и составления надлежащего акта лейб-медиков баронета Виллие, Греве, Роджерсона и Бека.

Несколько офицеров поспешно кинулись к Палену и Талызину.

Извещенные о совершившемся, Пален и Талызин сошлись с Бенигсеном и Платоном Зубовым посреди одной из парадных комнат императорских апартаментов.

Талызин почти бежал и едва поравнялся с Бенигсеном, вскричал:

— О, гнусное, зверское преступление! Что я скажу Александру! О, что я скажу Александру!

— Генерал! — сказал Бенигсен, — все очевидцы события твердят, что я не принимал участия в печальной кончине государя. Я находился в смежной комнате, и, конечно, я не согласился бы войти и в нее, если бы знал, чем кончится наша попытка мирно отстранить от власти несчастного, безумие которого уже стало кровожадным. Мне нечего краснеть за то участие, которое я принимал в сей революции. Не я составлял план ее. Я даже не принадлежал к числу тех, кто хранил эту тайну. Это вам, генерал, очень хорошо известно, потому что вы присутствовали при том, как князь Платон Александрович сегодня за три часа всего до события посвятил меня в тайну. Итак, я не был извещен о революции до самого момента осуществления переворота, когда все уже было условлено и решено. И я даже спрашивал, прилично ли мне, иностранцу и ганноверцу, в рассуждении того, что на троне Англии король из ганноверского дома, вступать в сие патриотическое русское предприятие, дабы не подать повода к нареканиям.

— Я не обвиняю лично вас, Бенигсен, — отвечал Талызин, молча слушавший эту речь, с выражением глубочайшего отчаяния и подавленности. — Но вся душа моя возмущается против зверской расправы с несчастным больным! Клянусь, никогда бы не принял я участия в этом заговоре, если бы ожидал такой кровавой развязки! Решено было только арестовать императора, перевезти в крепость, где и потребовать подписания отречения от престола. А что же сделали! Несчастный великий князь! Что мы скажем ему? С какими лицами к нему явимся? Мы обагрили ступени трона кровью родного отца его, и он должен перешагнуть через эту кровь! Мы — цареубийцы. И мы сделали несчастного неопытного юношу, доверившегося нам, отцеубийцей!

— Ужасно! О, ужасно! — повторил Талызин, закрывая лицо руками.

— Великий князь никоим образом не причастен к сей прискорбной случайности, — сказал князь Платон Зубов. — И мы можем свидетельствовать пред ним, что несчастный родитель его был лишен жизни непредвиденным образом и, несомненно, вопреки намерениям тех, кто составлял план этой революции, которая являлась необходимой.

— Идя на такое дело, надо было ожидать всего, — сказал Пален. — Революции совершаются не так, как заря, с церемонией или вахтпарад в экзерциргаузе. Что произошло, то произошло. «И сами боги не могут совершившееся сделать несовершившимся», — говорили древние. Мы избавились от тирана и безумца. Мы явились освободителями отечества от самовластия кровожадного помешанного. Этим все сказано. Будем ли мы охать и ахать над трупом того, кто безжалостно истязал нас и всю Россию четыре года?

— Голос крови несчастного вопиет к небу! — вскричал Талызин. — Совесть потрясается и возмущается чудовищностью совершенного злодеяния!..

— Что же, вы хотели бы вернуться к прежнему царствованию? Ну, и дождались бы того, что вся императорская фамилия была бы ввержена в крепость, а сами бы вы отправились в ссылку, в Сибирь!

— Но Александр! Что мы скажем Александру? — в отчаянии повторял Талызин.

— Александр поплачет и утешится, — сказал Пален с цинической усмешкой. Pour manger une omelette il faut commencer par casser les oeufs! А когда эта «omelette» — власть над многомиллионной величайшей империей, то грусть по родителю скоро уляжется!

— Вы по себе судите о всех, — с отвращением сказал Талызин, — не все способны на подлость. Я знаю чистое, великодушное сердце юного Александра! Он не перенесет этого удара!

— Я не белоручка, правда, — сказал Пален. — К тому же государственная необходимость часто требует сильных средств. Что же касается подлостей, то я не знаю, кто на что способен, а только мы вместе с вами, генерал, охраняли дворец, когда князь Платон Александрович беседовал с покойным властителем.