Наши за границей. Где апельсины зреют - Николай Александрович Лейкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Отлично, отлично. Так давайте же мне скорей стаканчик, да покрепче. Страсть как башка трещит со вчерашнего, – заговорил Конурин, присаживаясь к столу.
– Да, хороши вы были вчера…
– Ох уж и не говорите! – вздохнул Конурин. – Трепку мне нужно, старому дураку.
– И даму-компаньонку себе поддели. Как это вы ее поддели?
– Вовсе не поддевал. Сама подделась, – сконфуженно улыбнулся Конурин.
Начались разговоры о вчерашнем проигрыше.
– Нет, вообразите, я-то, я-то больше двухсот франков проиграла! – говорила Глафира Семеновна. – Взяла у вас ваш кошелек с деньгами на хранение, чтоб уберечь вас от проигрыша, и сама же ваши деньги проиграла из кошелька. Николай Иваныч сейчас вам отдаст за меня деньги.
– Да что говорить, здесь игорный вертеп, – отвечал Конурин.
– И какой еще вертеп! Игорный и грабительский вертеп. Мошенники и грабители.
И Глафира Семеновна рассказала, как какой-то старичишка присвоил себе выигрыш, как крупье два раза заспорил и не отдал ей выигранное.
– Вот видите, а вы говорите, что Ницца аристократическое место, – сказал Конурин. – А только уж сегодня на эти игральные вертушки я и не взгляну. Довольно. Что из себя дурака строить! Взрослый мужчина во всем своем степенстве – и вдруг в детские игрушки играть! Даже срам.
– Нет-нет… Сегодня мы идем на праздник цветов. Разве вы забыли, что мы взяли билеты, чтобы смотреть, как на бульваре будут цветами швыряться?
– Тоже ведь, в сущности, детская игра, – заметил Николай Иванович.
– Ну что ж, ежели здесь такая мода. С волками жить – по-волчьи выть, – отвечала Глафира Семеновна. – Эта игра по крайности хоть не разорительная.
Послышался легкий стук в дверь.
– Антре…[517] – крикнул Николай Иванович и самодовольно улыбнулся жене, что выучил это французское слово.
Вошел заведующий гостиницей, француз с наполеоновской бородкой и карандашом за ухом, поклонился и заговорил что-то по-французски. Говорил он долго, Конурин и Николай Иванович, ничего не понимая, слушали и смотрели ему прямо в рот. Слушала и Глафира Семеновна и тоже понимала плохо.
– Глаша! О чем он? – спросил жену Николай Иванович, кивая на без умолку говорящего француза.
– Да опять что-то насчет завтрака и обеда в гостинице. Говорит, что табльдот у них.
– Дался ему этот завтрак и обед! Вуй, вуй, мусье. Знаем… И как понадобится, то придем.
– Жалуется, что мы вчера не завтракали и не обедали в гостинице.
– Странно. Приехали в новый город, так должны же мы прежде всего трактиры обозреть.
– Вот-вот… Я теперь поняла, в чем дело. Вообрази, он говорит, что ежели мы и сегодня не позавтракаем или не пообедаем у них в гостинице, то он должен прибавить цену за номер.
– Это еще что! В кабалу хочет нас взять? Нон, нон, мусье… мы этого не желаем. Скажи ему, Глаша, что мы не желаем в кабалу идти. Вот еще что выдумал! Так и скажи!
– Да как я скажу про кабалу, если я не знаю, как кабала по-французски! Этому слову нас в пансионе не учили.
– Ну скажи как-нибудь иначе. Готелев, мусью, здесь много, и ежели прибавка цен, то мы перейдем в другое заведение. Волензи[518] так волензи, а не волензи, так как хотите. Компрене?
– Чего ты бормочешь, ведь он все равно не понимает.
– Да ведь я по-иностранному. Пейе анкор – нон. Дежене и дине – тоже нон[519], – сказал Николай Иванович французу, сделав отрицательный жест рукой, и прибавил: – Поймет, коли захочет. Ну а теперь ты ему по-настоящему объясни.
– Да ну его! Потешим уж его, позавтракаем у него сегодня за табельдотом. К тому же это будет дешевле, чем в ресторане. Завтрак здесь, он говорит, три франка.
– Тешить-то подлецов не хочется. Много ли они нас тешат! Мы им и «вив ля Франс», и все эдакое, а они вон не хотели даже второй чайник к чаю подать. Срам. В стакане чай завариваем. Это что, мусье? Не можете даже для русских по два чайника подавать, – кивнул Николай Иванович на заваренный в стакане чай и прибавил: – А еще французско-русское объединение! Нет, уже ежели объединение, то обязаны и русские самовары для русских заводить, и корниловские фарфоровые чайники для заварки чая.
– Ну так что ж ему сказать? – спрашивала Глафира Семеновна.
– Да уж черт с ним! Позавтракаем сегодня у него. По крайности здесь, в гостинице, ни на какую игорную вертушку не нарвешься. А то начнешь ресторан отыскивать и опять в новый игорный вертеп с вертушками попадешь, – решил Конурин.
Николай Иванович не возражал.
– Вуй, вуй… Ну, деженон ожурдюи ше ву[520], – кивнула французу Глафира Семеновна.
Француз поклонился и вышел.
XX
Позавтракав за табльдотом в своей гостинице, супруги Ивановы и Конурин вышли на берег моря, чтобы отправиться на «Весенний праздник цветов». На бульваре Jetté Promenade, залитом ослепительным солнцем, были толпы публики. Пестрели разноцветные раскрытые зонтики. Толпы стремились по направлению к Promenade des Anglais, где был назначен праздник и где были выстроены места для публики. Почти каждый из публики имел у себя на груди по бутоньерке с розой, многие несли с собой громадные букеты из роз. Все были с цветами. Даже колясочки, в которых няньки везли детей, и те были убраны цветами. Цветы были на сбруе лошадей, у проезжавших экипажей, на шляпах извозчиков, даже на ошейниках комнатных собачонок, сопровождавших своих хозяев. Балконы домов, выходящих на берег моря, убранные гирляндами зелени, были переполнены публикой, пестреющей цветными зонтиками и цветами. Все окна были открыты, и в них виднелись головы публики и цветы. Продавцы и продавщицы цветов встречались на каждом шагу и предлагали свой товар.
– Надо и нам купить себе по розочке в петличку, а то мы словно обсевки в поле, – сказал Конурин и тотчас приобрел за полфранка три бутоньерки с розами, одну из коих поднес Глафире Семеновне.
Но вот и Promenade des Anglais, вот и места для зрителей, убранные гирляндами зелени. Конурин и Ивановы предъявили свои билеты, сели на стулья и стали смотреть на дорогу, приготовленную для катающихся в экипажах и декорированную выстроившимися в ряд солдатами национальной гвардии с старыми пистонными ружьями у ноги, в медных касках с конскими гривами, ниспадающими на спину. По дороге сновали взад и вперед с корзинами цветов сотни смуглых оборванцев-мужчин, женщин и детей – выкрикивали свои товары и совали их в места для публики.
– Un franc la corbeille! Cent bouquets pour un franc![521] – раздавались их гортанные возгласы с сильным итальянским акцентом.
– Господи! Сколько цветов-то! – покачал головой Конурин. – Не будет ли уж и здесь какой-нибудь игры в цветы вроде лошадок или поездов железной дороги? Наперед говорю – единого франка не поставлю.
– Что вы, Иван Кондратьич… Какая же может быть тут игра! – откликнулась Глафира Семеновна.
– И, матушка, здесь придумают! Здесь специвалисты. Скажи мне в Петербурге, что можно проиграть триста французских четвертаков в детскую вертушку с лошадками и поездами, – ни в жизнь не поверил бы, а вот они проиграны у меня.
Но вот раздался пушечный выстрел, и послышалась музыка. На дороге началась процессия праздника. Впереди шел оркестр музыки горных стрелков в синих мундирных пиджаках, в синих фуражках с широкими днами без околышков и козырьков; далее несли разноцветные знамена, развевающиеся хоругви, проехала колесница, нагруженная и убранная цветами от сбруи лошадей до колес, и, наконец, показались экипажи с катающимися, и также нагруженные корзинами цветов. Некоторые из катающихся были в белых костюмах Пьеро, некоторые – одетые маркизами начала прошлого столетия в напудренных париках. Попадались едущие женщины в белых, красных и черных домино и в полумасках. Лишь только показались экипажи, как из местов посыпался в них целый град цветов. Из экипажей отвечали цветами же. Цветы носились в воздухе, падали в экипажи на медные каски стоявших для парада солдат, на дорогу. Солдаты подхватывали их и, в свою очередь, швыряли в публику, сидевшую в местах, и в катающихся. Цветы, упавшие на дорогу, мальчишки собирали в корзины и тут же снова продавали их желающим. Все оживилось, все закопошилось, все перекидывалось цветами. Происходила битва цветами.
Увлеклись общим оживлением Ивановы и Конурин и стали отбрасываться попадающими к ним цветами. Но вот в Конурина кто-то попал довольно
