День между пятницей и воскресеньем - Лейк Ирина

— Этот? — и сунула Леониду под нос фотографию бородатого турка с модной прической «самурайский пучок» в обнимку с Николаем Ивановичем. Они сидели под деревьями в каком-то саду.

— С ума сойти! — воскликнул Леонид. — Да, это он. Это же Кемаль?

— Ну, наверное, — кивнула Ниночка. — В профиле написано: Кемаль Ознур. Над «о» две точечки. Не знаю, как читается.

— А можно ему как-то написать, отправить сообщение?

— Больше вам скажу, ему можно взять и позвонить. Позвонить и все объяснить. Судя по профилю, он вполне цивилизованный дядька. О, в Лондоне часто бывает…

Она нажала на какую-то кнопку и сунула телефон Леониду. Кемаль ответил на звонок.

Сон не помог. Когда они приземлились, он почти ничего не видел, в глазах потемнело, виски сжало до ломоты, но он шел, не особо понимая куда, просто шел вместе со всеми за болтовней, смехом, топотом детских ножек. С трудом соображая, протянул паспорт, кивнул пограничнику и прошел к выдаче багажа. Простоял минут десять у вертящейся ленты и только потом понял, что у него с собой ничего не было. Чемодан так и остался там, в той очереди в Москве. Вот так. Всю жизнь он к чему-то шел, работал, никогда не думал о себе, заботился о семье, о других людях, а в самом конце вдруг оказался совсем один в зале аэропорта и даже без багажа. Вот к чему он пришел. У него ничего теперь не было. Он сбежал.

Он пошел к выходу, разволновался, не понимая, что ему делать теперь. Ему опять стало плохо, и он больше всего испугался, что умрет прямо здесь, и его запакуют в железный ящик и отправят обратно. К ней, к Тамарочке, чтобы она его хоронила. И эта мысль оказалась такой чудовищно страшной. Не мысль о смерти, нет. А то, что она, Тамарочка, будет его хоронить, что он даст ей шанс на последний роскошный спектакль, где она снова будет блистать во всей красе в роли безутешной вдовы. От этого его вдруг охватил настоящий звериный ужас и паника. Он стал задыхаться. Что делать? Он сунул руку во внутренний карман, хотел достать паспорт и выбросить, чтобы его только не вернули ей, не опознали, не нашли, сожгли и развеяли вместе с турецкими бродягами. Или как тут делают? Свалили бы в братскую могилу. Пусть так, все равно, лишь бы не в ее руки. Не в ее спектакль с безутешной вдовой, сияющей от радости. Ее вечный спектакль, которым и была ее жизнь.

Он поискал паспорт, так и не нашел его и вышел на улицу, в страшную жару, в настоящее пекло, его лихорадило, он понял, что не доберется уже к своей Фериде, так и не сможет ничего ей объяснить, хоть он так старался, но не смог, он почувствовал это. Почему-то в ушах загудел бабкин голос, как она рассказывала про кого-то давным-давно в его детстве: «Он чуял смерть, он ее чу-у-ял». И сейчас Николай ее тоже почуял. Ужаса не было, была неизбежность. Но даже на краю пропасти он старался что-то сделать. Выбросить паспорт и кинуться под машину или шагнуть с эстакады. Чтобы не опознали, чтобы не отдали Тамаре. Он понимал, что воздуха остается совсем мало, что его старый несчастный организм просто не справился, не выдержал всего, что на него свалилось. Воздуха не осталось, паспорта нигде не было. И тогда он прислонился к какому-то дереву и заплакал. Обо всем. Не о прошлом, а о том, чего так и не случилось. От обиды на эту жизнь. И от слабости. И тут вдруг он услышал откуда-то: «Баба! Отец!»

И врата ада рухнули, рассыпались и оказались растоптаны прохожими. К нему мчались два бородатых турка и кричали те самые слова, которых он никогда раньше не слышал:

— Баба! Папа! Отец!

Они подхватили его, как крылья, и так громко хохотали, и тут же ссорились, и Керим трогал его лысину, качал головой и надевал на него свою кепку, а Кемаль кричал на брата, снимал кепку и махал своей огромной ладонью, чтобы было прохладнее. Они все время что-то говорили наперебой, и смеялись, и обнимали его. Вдруг откуда-то появился воздух и стало ярко глазам. Они стали искать его чемодан, а он снова заплакал и сказал, что у него ничего нет, у него совсем ничего больше нет, что он нищий старик, а они тащили его к машине, и один махал на него кепкой, а второй брызгал водой и расстегивал ему пуговицы. А он только повторял:

— Мальчики, мои мальчики…

В машине он открыл окно. В первый раз в жизни. Тамарочка никогда не разрешала ему открывать окна, ей нужен был идеально выставленный климат-контроль. И он всегда был уверен, что и ему нужна была дорогая машина и самый новый кондиционер. Но оказалось, ему был нужен только этот пыльный горячий ветер, этот песок, который летел в глаза и в рот, но это было такое счастье.

В доме почему-то опять оказалось полно народа. К нему опять кинулись обниматься, и совали в руки младенцев, и целовали руки, и куда-то тащили. Но его мальчики ловко всех отгоняли, и Керим показал ему на дальнюю комнату — иди.

Она сидела там совсем одна и плакала. И тут ему снова стало плохо и стало страшно, что он не сможет сделать этот последний шаг — к ней. Но она обернулась, увидела и бросилась к нему. И они схватили друг друга в объятия и сели прямо на пол, два старичка, и плакали, плакали как молодые.

Потом в доме и во дворе все стихло, и в саду запели цикады. Он, наконец, поднял голову, вытер ее слезы, долго-долго целовал ее лицо и признался:

— У меня ничего нет. Я теперь нищий, хаятым.

Он думал, она станет его ругать, а она обрадовалась.

— Видишь, там море, — сказала она. — Это наше море. А там — горы, наши горы, и сад, смотри, Николай-тсарь, какой сад у нас. Ай, какие мы богатые с тобой, какие счастливые.

Она пошла хлопотать и что-то готовить, испугалась, что он такой худой, а он вышел в сад и вдохнул. Только что он был совсем старым и был готов умереть, а сейчас вдруг оказался совсем молодым. Он потянулся, как будто хотел обнять этот сад, по которому так скучал, потом сунул руку в карман и нашел телефон. Он обещал Леониду, что сразу же позвонит, а иначе тот станет волноваться, что с ним опять что-то случилось. Он улыбнулся, включил телефон и сначала ничего не мог понять — аппарат тут же зазвенел, зажужжал, завибрировал. Пропущенные звонки и сообщения, миллион сообщений от банка: средства зачислены.

— Ленька, старый лев. — Николай тихо улыбнулся и набрал его номер.

— Ты цел? — спросил Леонид.

— Еще как. Спасибо тебе. Ты их всех победил?

— Я только начал. Ну все, иди к ней. Не теряй времени.

Эпилог. Полтора года спустя

— А потом мы поедем на море, да, и будем ходить там по теплому песку и собирать цветы. Да, Лидочка? Ты моя красавица, ты моя милая. А вечером наденем самое красивое платье, нет, юбку в красных цветах, да? Точно, наденем юбку, нарядимся и пойдем гулять по набережной, а потом пойдем в кафе и закажем там все-все пирожные, и станем их пробовать, моя дорогая… Ой, прости, телефон звонит, я быстренько отвечу. Да? Да, Коля! Да, старый жук! Как ты? Все хорошо?

— Все отлично. Ты где? Чем занят?

— Я на прогулке. С самой любимой на свете красавицей!

— О, гуляете, это хорошо.

— Да, она на улице лучше спит. А у вас уже тепло?

— У нас красота! Приезжайте к нам!

— Я как раз Лидочке рассказывал, что мы скоро поедем на море.

— Непременно приезжайте! Всех берите с собой и приезжайте!

— Как твоя стройка?

— Отлично! Проект утвердили, скоро начинаем. Это будет лучший отель, вот что я тебе скажу. Самый лучший на всем побережье!

— Я с Геной тут говорил, он мне рассказывал, вы там что-то грандиозное затеяли.

— Лучший отель на всем побережье! Я же говорю!

— Так ты там в поте лица?

— Честно? Вообще ничего делать мне не дают. Мальчики все сами, такие молодцы. Знаешь, Петя к нам приезжал.

— Ого.

— Да. Я очень был рад. И он тоже.

— Это хорошо, Коль. Это очень хорошо.

— А вы приезжайте поскорей! Лидочке в саду у нас понравится. У нас такой сад!

— Слышишь, Лидочка, лучший отель и лучший сад у них. Поедем с тобой отдыхать и купаться, и бегать по песку…