Нюрнбергский дневник - Густав Гилберт

— Таким образом, я спас от русского плена 700 тысяч человек, но имей мы в запасе четыре дня, я мог бы спасти значительно больше.

Йодль, улыбнувшись, добавил, что русские и поныне не могут понять, как могло случиться такое, что все войска и самолеты, с которыми им приходилось сражаться, вдруг враз исчезли.

Камера Кейтеля. Кейтель заверил меня, что прекрасно помнит, какой сегодня день, как помнит и о том, что связано с подписанием акта о капитуляции, однако эти воспоминания особого удовольствия ему не доставляют. Главная причина неудовольствия Кейтеля — то, что капитуляцию подписывал не Гитлер, а он. Ведь именно ему, Гитлеру, следовало взять на себя ответственность за все, что произошло.

— Как я уже говорил Йодлю, Гитлер, если уж так рвался в верховные главнокомандующие, обязан был испить свою горькую чашу до дна. Ведь приказы нам отдавал лично он. И всегда повторял: «Я беру на себя ответственность за это!» А потом, когда действительно настало время взять на себя всю полноту ответственности, его не оказалось, и мы должны были расхлебывать все в одиночку… Это некорректно. Как солдат, он обязан был стоять до самого конца.

Внезапно Кейтель взъярился, и все фразы сопровождались темпераментной жестикуляцией.

— Он надул нас! Он не сказал нам всей правды! Это мое твердое убеждение, и никому меня не переубедить! И если даже он и не лгал нам напрямую, все равно мы были вынуждены по его милости блуждать во мраке и сражаться за невесть что.

Я снова попытался ввернуть тему верности. Однако Кейтель, как и прежде, был убежден, что ему, как офицеру, не оставалось ничего другого, как подчиняться своему верховному главнокомандующему. Он, по его словам, не принадлежал к числу тех политиков (намек на Шахта), которые, распинаясь о верности фюреру и чести, втайне плетут сети заговоров против него.

— Я сорок лет был честным и исполнительным солдатом, и для меня не существует ничего, кроме кодекса чести.

Утреннее заседание.

Дёниц, сославшись на то, что поскольку Германия со всех сторон была окружена врагами, любая попытка заговора могла расцениваться лишь, как угроза германскому государству, и (тут он бросил на Шахта взгляд искоса) каждый, кто отваживался на подобное, мог расцениваться лишь как изменник (при этих словах Геринг принялся энергично кивать, затем, подавшись вперед, тоже уставился на Шахта). Дёниц снова попытался оправдать отданные им приказы топить суда без предварительного оповещения и не прибегая к спасению оставшихся в живых членов команды и пассажиров, заявив о необходимости принимать во внимание условия ведения боевых действий. В завершение своей оправдательной речи Дёниц пояснил, почему не считал разумным сложить оружие раньше — в этом случае на Восточном фронте погибли бы миллионы людей.

Речь Дёница переместила противников Гитлера в центр всеобщего интереса. В перерыве Геринг, вскочив со стула, потирал руки. «Вот теперь я впервые за последних три недели чувствую себя действительно в своей тарелке! — заявил он к сведению присутствующих. — Вот теперь мы, в порядке исключения, услышали слова истинного германского солдата. Это придаст мне силы, теперь я даже готов спокойно выслушать очередного изменника».

Фрику и Штрейхеру выступление Дёница понравилось. Даже Франк высказал мнение, что это была речь настоящего офицера; в конце концов, приказ есть приказ.

Шпеера задели откровения Дёница относительно заговоров и заговорщиков, равно как и ссылки на невозможность заключить мир раньше, что заставило бывшего министра по делам вооружений в резкой форме отозваться в адрес Франка, Фрика и Штрейхера.

— Ну конечно — приказ есть приказ. В том числе и тот, который направлен на истребление немецкого народа! Главное — подчиняться! И это все!

Ко мне обратился Франк:

— Я скажу, как солдат. Должен сказать, Дёниц оставил благоприятное впечатление. Я же говорил вам — немецкий народ никогда не одобрит измены.

— По-моему, обман народа куда опаснее вашей так называемой измены, — ответил я на это.

— Да, но разве солдат в силах что-то изменить? Политики — вот кто злоупотребил честью солдата. А солдату только и остается, что повиноваться.

Фрик выдвигал новые аргументы.

— Ну как, по-вашему, поступать тому, чья обязанность исполнять приказы?

— Если воля одного противостоит жизни миллионов людей, то, но моему мнению, из соображений морали как раз следует уничтожить диктатора, а не исполнять подобные приказы, если нет иного выхода.

— Моральное обязательство убивать? Весьма своеобразное обязательство, должен заметить. Это же преступление против общественного порядка.

— Так-так. Значит, устранить кровавого диктатора есть преступление против общественного порядка, а войны и уничтожение десятков миллионов людей в нацистской Германии всегда считались приемлемыми с точки зрения права.

Фрик пожал плечами.

— Ну, знаете, это нечто совершенно другое.

Входе перекрестного допроса сэром Максуэллом-Файфом Дёниц показал, что его не интересовал факт, было ли используемое на кораблях оружие произведено иностранными рабочими или нет. Единственное, что его действительно интересовало, так это объем производства вооружений. Сэру Дэвиду стоило немалых усилий склонить его к прямому ответу на вопрос, одобрял ли он расстрел пленных неприятельских диверсантов. Дёниц признал, что сейчас он его не одобряет. Но на вопрос, одобрял ли тогда, адмирал дал уклончивый ответ.

Камера Шпеера. Шпеер чувствовал себя глубоко задетым словами своего; фуга Дёница, заклеймившего заговорщиков как изменников, тем более что Дениц прекрасно помнил, что и Шпеер вынашивал планы устранения Гитлера. Я заметил, что в последнее время в Дёнице, если дело касалось принципиальных вопросов, все чаще пробуждался милитарист, что объяснялось соответствующим воспитанием.

— Вы верно подметили, — мрачно согласился Шпеер. — Независимо от своей порядочности они способны понять только одно — приказ есть приказ. И пусть себе гибнут люди, главное, чтобы они сами предстали перед всеми истинными героями… Черт бы их всех побрал! Но я все равно готов где угодно и перед кем угодно отстаивать свою точку зрения. Конечно, это будет непросто. Военным, тем куда легче. Только скажи: «Нам оставалось лишь повиноваться». И уже не надо пытать себя вопросами о совести, морали и благе ближнего. Они не сомневаются в том, что многие, возможно, даже большинство, поддержат их, если они заявят о том, что, мол, строго выполняли приказы и ни на какое предательство не способны. Только так им остается строить свою защиту, что куда проще для них. Рассчитываю лишь на то, что у меня достанет твердости и решимости в самый критический момент. Можете не беспокоиться, я не из колеблющихся, как Франк или Ширах.

Я скажу все, что считаю необходимым, и лишь надеюсь, что не увязну в этом и сумею все достаточно толково изложить. Мне приходится сражаться со своим адвокатом, чтобы тот смирился наконец с избранной мною формой защиты; он меня даже не раз предостерегал — мол, каждое признание есть лишнее оправдание строгости приговора. Но к чертям все, мне уже все едино! С января 1945 года я думал и действовал так, и не стану теперь изо всех сил сражаться за пожизненный срок, чтобы потом весь остаток жизни корить и ненавидеть себя. На моих глазах моя страна впадала в беспросветное отчаяние, во имя одного безумца гибли и гибли миллионы людей, и теперь меня уже ничто не в силах переубедить!

Камера Дёница. Дёниц заявил, что рад, что ему наконец удалось внести порядок во множество мнений относительно этих, якобы имевших место на море зверств. У него сложилось впечатление, что присутствовавшие в зале представители военно-морских сил союзных держав полностью разделяли его мнение о том, что он вел войну на морс так, как вел бы любой на его месте.

Я спросил его, имел ли он в виду Шпеера, говоря об изменниках, замышлявших устранить Гитлера. Дёниц ответил, что лишь высказал точку зрения о том, что те, кто замышляет убийство, должны полностью отдавать себе отчет в том, что это делается действительно ради блага немецкого народа. И в этом смысле он не поддерживал, но и не обвинял Шпеера. Он спросил меня, как я оцениваю его защитительную речь, на что я ответил, что удивлен тем, что военные отчего-то не спешат хоть в чем-нибудь обвинить Гитлера, хотя прекрасно понимают, что он не кто иной, как убийца.

— Но суд даже не предоставил мне такой возможности сказать что-то дурное о Гитлере, — пытался подстраховать себя Дёниц. — Я как раз собрался кое-что сказать и на его счет, как меня прервали. Мне просто не дали сказать обо веем том злом, которое было в нем и с которым голыми руками я совладать не мог.