Производственный роман - Петер Эстерхази

«Однако, друг мой, что это за чепуха!?» Вы уж извините, но что такое хеппи-энд, я знаю… И в самом деле, что это за история, которая заканчивается тем, что предъявите, мол, документы, и все. «Очень хорошая история». И не мастер ли сказал, что все то, что здесь правда, маловероятно, а вероятно лишь то, что я присочинил, то есть то, чего не было. «Это не я сказал». Да и вообще, если в искусстве нет искуса, что остается? Он раздраженно парировал: «Кусст». Затем в свой мудрый период он произнес: «Dichtung und Wahrheit»[82] — и знал, к чему. Позднее он так определил свои художественные устремления: «Der Drang nach Wahrheit und die Lust am Trug»[83] — в том смысле, что безудержное стремление к правде есть в то же время радость плутовства; что две эти вещи порождают жанры искусства. Пиф-паф.

Возвращаясь теперь к изначальной ситуации, Эстерхази был сверх меры доволен собой, поскольку и он такой выдающийся человек, но когда «любезный друг» обернулся и посмотрел сквозь заднее большое стекло отъезжающей машины, и выражение его лица, застрявшее на полдороги между плачем и смехом, было точь-в-точь как у конферансье из Кабаре, он изволил положить руку на плечо уже направляющегося к входу поэта и сказал: «Уф, ива,[84] с этим мы могли бы влипнуть».

В самом деле.

Мадам Гитти за это время облачилась в длинный халат и с беспокойством поинтересовалась о собаке. Господин Имре, молодцевато бравируя голосом, долгое время держал хорошенькую в неведении молодую женщину, которая затем — когда подлог обнаружился — тем больше развеселилась.

Мало того: на маленьком столе в ожидании их возвращения выстроились в ряд соленое печенье и яблоки. Что и отметил господин Имре. Но мастер сделал ему знак: «У нее руки золотые», — прошептал он. А когда господин Имре начал елозить пепельницей, женщина по установленному правилу пригрозила: «Если станете сыпать пепел на пол!..» — «Но я не курю». — «Тогда совершенно непростительно сыпать пепел на пол», — улыбнулась женщина, поднаторевшая в подобных диспутах. «И еще есть грецкие орехи с медом». Этому господин Имре обрадовался; он резко вздернул сухую, интеллигентную голову, разнообразие которой придавала борода в нижней части. Как он затем — уже разочарованно — сообщил, что думал, будто это какое-то лакомство (из Марокко), грецкие орехи с медовой начинкой или что-то в этом роде. Каково же было изумление, когда мастер после такой установки — а он во время встречи вел себя как настоящий отец семейства, каждое блюдо подавал, разделял на части, да еще и с необыкновенной ловкостью, не забывая при этом подливать, — внес грецкие орехи и отдельно в маленькой фаянсовой чашечке мед. «С чего это — грецкие орехи с медом! Меду поешь, грецких орехов поешь. И что?» — «Временной фактор». — «Ага, — подхватил на лету поэт, — как лен и конопля». — «Стэн и Пэн». — «Фанчико и Пинта». — «Но-но!» — взревел он.

Господин Имре, не долго думая, вытащил стихи и всучил их мастеру. Он сразу понял, чего от него ждут, и приступил к делу. Лицо его стало строгим и прекрасным. (Лишь вполуха прислушивался он к игривому разговору мадам Гитти и господина Имре; господин Имре ставил под сомнение отцовство мастера — в форме ужасно слабых шуток, — которые в последнее время все больше нравятся мастеру: водопроводчик и т. д., — так что он, завершив чтение стихов, первым делом выдавил из себя: «Я хочу знать имя! Имя этого ублюдка, имя!» Жена только рассмеялась. «Вымя», — ответила она, или что-то в этом духе. Объяснение произошедшего в тот момент печального отчуждения господина Имре таково: отчасти, и справедливо, ему было обидно расщепление внимания мастера, отчасти же, услышав такой — поверьте, формирующийся по необходимости — супружеский язык, он почувствовал смущение, которое сродни гневу.)

Он читал. Хотя строгое выражение его лица и не было маской, но на сердце потеплело. Он думал, как хорошо, что господин Имре существует; это как-то успокаивает. «Меня по крайней мере очень успокаивает», — сбавил он обороты. Мастер думает так о немногих, но несколько все-таки есть. Затем он расположил листы как карты и посмотрел на все сразу, потом еще раз на каждый в отдельности, затем с оборотной стороны и, составив в стопку, положил сверху растопыренную ладонь, как бы давая благословение, — и изволил сымпровизировать небольшую речь по всем правилам. «Хорошо». Затем вернул папку, аккуратно ее закрыв. (Как кто-то, кажется режиссер, один раз отметил: «Как любовно ты обращаешься с бумагой! Словно открываешь или закрываешь тетрадь». Мастера это очень разозлило, но виду он не подал.)

Они ели финики, потом яблоки, непринужденно болтая о том, о сем, и чувствовали себя классно. Случилось так, что он взял в руки книгу мадам Галгоци, к которой всегда относился с уважением, и, качая головой, сказал: «Как захватывающе ее непостоянство». Но к тому времени они уже стоя прощались.

На улице возле машины господин Имре надел очки. «У тебя сколько?» — спросил мастер тотчас же. «А что? — повернул к нему лицо высокий мужчина. — Что у меня все это спрашивают?» Но мастер дал хороший ответ: «У меня тоже есть! Я спрашиваю, ибо ворон ворону!..»

Господин Имре долго, педантично разогревал мотор, чего мастер еле дождался, потому что начал равномерно лязгать зубами. Господин Имре напоследок еще высунулся из машины и прокричал зябнущему прозаику цитату из Артманна, про луну, очень даже к месту, потому что сверху, с небес, им добродушно улыбалась большая, желтая блюдоликая. «Длинные тени. Длинные тени». (Цитата не это, это мысль.)

42 «Умер», — сказал тренер на тренировке в пятницу. Они стояли. И как бы между делом: «Извольте пробежать два круга!» Во время бега он выл как собака. Рот закрыт; внутри слышится беззвучный плач. Взглядов старался избегать, но это было взаимно. Они бежали, быстрее обычного. Он не очень-то любил Среднего Защитника, профессионалом тот был плохим; расстановка, готовность к удару и т. д. Да и воскресные голы чисто… («Оставили несмываемое пятно на его репутации. При том-то дожде!») То есть их отношения состояли из перешучиваний перед матчем (Средний Защитник умел хорошо пошутить, по крайней мере хотелось смеяться) и переругиваний после матча. Они не знали друг друга. Но эта поверхностность лишь усугубила дело. После двух кругов сыграли на малые ворота, тренировка как таковая была отменена, игрой они медленно изживали ужас (как он регулярно дурное настроение), за четвертым забитым голом уже последовал довольно крупный спор. Они продули с небольшим перевесом: со счетом 6:5. «Но все-таки что произошло?» — спросил кто-то, стоя под душем, потому что не в силах был дальше выносить молчание. «Ничего не произошло!» — крикнул Средний Нападающий (он жил со Средним Защитником в одном доме; у них даже была общая баба). «Ничего!» — он встал под душ, и светлые волосы медленно, слякотно потянулись на лоб. Вода струйками текла по лицу. (Он был немного подшофе, как уже бывало, дал Аги по губам, как уже бывало, дома съел полкило хлеба, сжевал вдобавок приличный кусок зимней салями, как уже бывало, потом еще и с матерью поругался, хлопнул дверью и крикнул ей, что уйдет от нее навсегда; так, с небольшими вариациями, происходило каждую неделю.) — — В следующее воскресенье уже играли в рейтузах, он изволил хорошо запомнить холодную каменную скамью и дыру на рейтузах, когда Левый Защитник с серьезным лицом вынул траурные ленты. «Они лежали вместе с резинками для щиколоток! Да-да!!» Еще до этого, копаясь с рейтузами — как предпочтительней расположить дыры, — он изволил подумать, что, наверное, следовало сделать или заказать траурные ленты, но тут же — не прерывая временного единства — подумал еще, что так даже лучше, «по крайней мере не будет стоять ком в горле при взгляде друг на друга». Но траурные ленты были. Все время, пока Левый Защитник английской булавкой закреплял у него на руке ленту (булавка методично расстегивалась на присобранной ткани, Левый Защитник ногтем вдавливал ее обратно), все это время он жутко боялся, что булавка проткнет вену.

После того как начали с центра поля, противник — по договоренности — вывел мяч в аут, и судья засвистел. Пришло много зрителей, по большей части с кирпичного завода, создав накаленную атмосферу; до них с трудом дошло, в чем дело, а сначала, к сожалению, мелькали неуместные замечания, потом, однако, наступила тишина. «Я стоял в центральном кольце и хорошо видел, как вытянувшийся в струнку судья медленно-медленно поворачивает запястье и бросает на него взгляд, сколько, мол, осталось еще от минуты. Потому что эта сволочь отмерила точно минуту. Я не знал, куда и смотреть. Напротив меня центровой нападающий противника жевал жвачку». Мастер посмотрел на свои бутсы. Пошевелил в них ногами. (С тех пор как господин Дьердь с великосветской галантностью подарил ему две пары бутс, одну «боевую» и другую «для разминок», он с трудом может решить, какую конкретно надеть; для скользкой травы, жесткой почвы, жесткого противника — так подразделяются шипы.) На черном шлаке блестели осколки стекла. Ветер усилился: шурша, взлетал черный шлак, и, шурша, взлетали над головами волосы ребят. Он слышал собственное сопение, как будто в носу были полипы. Сзади, на расположенной за воротами огромной куче мусора, громыхал «ЗИЛ». Тогда я посмотрел на флажок аута». (С той целью, чтобы не разреветься.)