Шлейф - Елена Григорьевна Макарова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На рассвете
Арон заслонил собой монастырь Креста, из-за взъерошенной гривы проглядывала несуразная колокольня. Рука с трубкой обнимала изящно выгнутую спинку стула, который Анна недавно приволокла с помойки. Артистическая поза, нога за ногу, рука в откиде, и фон, конечно же, знатный. Не исторически дробный, а онтологически цельный, никаких коленопреклоненных красоток и белых лебедей… Логичней было бы обнимать жену, а не спинку стула.
— «Его волосы темны, как темный гиацинт, а губы его красны, как роза, которую он ищет. Страсть сделала его лицо бледным, подобно слоновой кости, и скорбь наложила печать на его лицо».
— Что это?
— Отрывок из юношеской пьесы Владимира Абрамовича Канторовича «Соловей и Роза». Написана под воздействием внезапно нахлынувших чувств к младшей сестре его жены.
Арон кивнул и прижал к уху айфон. Жена. Он слушал ее, не перебивая, довольно долго. Потом сказал:
— Согласен. Мы все видим по-разному. (Теперь его фигура в контражуре, за спиной яркое солнце.) Хорошо, что у тебя есть друг и что сын его принимает. Остальное уладим между собой.
Скорбь так и не наложила печать на его лицо. А уставшим он выглядит всегда.
— Не стер бы ты зрение свое пристальное в порошок! — сказала она, глядя, как Арон крутит кулаками в глазницах.
Не стер, отнял кулаки от лица, уставился на Анну. Глаза что выжигательные стекла.
— Ты когда-нибудь спала в ванной?
— У меня нет жены, которая выносит из дому лишние вещи. Сперва чемоданы, потом тебя. Минимум вещей, максимум порядка.
— Ты не знаешь Йоэль!
— Так написано на странице 128.
— Всякую чушь помнишь.
Арон злился на жену.
— Не чушь тоже помню.
— Что, например?
Ждет. Надеется, что сейчас она расскажет ему про детство, скажем, как научилась складывать слова из букв…
— Помню колыбельную: «Засни, моя деточка милая! Убегут далеко-далеко твои быстрые глазки»…
— Кто пел?
— Голос Алексея Федоровича.
— Тьфу!
Чтобы не злить его еще больше, она ушла в спальню. Сняла с себя джинсы и рубаху, достала из-под подушки LG.
«Реально лишь нереальное, — пел бархатный голос. — Недаром считалось прежде… нереальное вечным…»
Арон подслушивал. Звучит утешительно, в самый раз для дурдома. Правда, слов никто не поймет.
По пути в повседневную реальность Арон выпил кофе с хозяином автозаправки без соблюдения метровой дистанции и, понятно, без маски. Пожилой выходец из Ирана по имени Мардук поделился с Ароном утренними философемами на тему победы жизни над временными обстоятельствами. «Переживем. И пандемию, и экономический спад. Без бензина технику с места не сдвинешь, а без психиатрической службы не оградишь нормальных от безумных. Хотя, — добавил Мардук, подумав, — был бы твой «Эйтаним» резиновым, я бы запихал туда всю страну. И в первую очередь — Кнессет».
Мордехай и Мардук — духовные родственники. Мардо(к)хей означает: «бог Мардук жив» или «бог Мардук живой».
Юбка на резинке
Она блуждает по экрану компьютера, топчет слова босыми ногами, раздвигает ступнями строки, пытаясь навести порядок во всех маршрутах, сваренных из чемоданных конвертов с советскими марками и адресами, в которых так сложно разбираться человеку, никогда не бывшему в Ленинграде.
Анна так и не успела расспросить Леву про ту Анну, которая убежала из его рассказа от мужа в родительский дом, флиртовала с каким-то летчиком в поезде, а когда вернулась, ее мужа убили. Хронологически невозможное допущение, но ей помнится табуретка около окна и близкие, подступающие чуть ли не к самой оконной раме, горы. И юбка… Юбка на резинке, ее можно было подтягивать к груди, тогда она прикрывала колени, или спускать на бедра, чтобы доставала до пола.
Еще ей кажется, что она помнит тетю Розу, аккуратную старушку с выправкой Айседоры Дункан, какой-то шкаф, за которым умещалась узенькая кровать, застеленная клетчатым пледом, узкое окно, батарею, круглый стол. На нем лежала рукопись в серой обложке — диссертация Розы Абрамовны Варшавской, написанная ею на базе
