Актеры советского кино - Ирина А. Кравченко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В перерывах между собственными съемками он и будет писать сценарии «Сестер» и «Связного», где на первом и единственном плане возникнут помойки, пустыри, бандиты, попрошайки, любовь простецов. И все это — без капли умиления, без взгляда сверху. «Мы с тобой — одной крови».
— В нашей семье как-то не было этого… — мать Сергея подбирает слово, — высокомерия, брезгливости. У нас одно время жил мальчик, который снимался в фильме «СЭР», по-моему, старший его в колонии нашел. Мы его к себе взяли, просто вытащили из этой колонии, в которой он потом опять очутился и плохо кончил, но это уже другая история. Бодров стал снимать этого мальчика, он жил у нас с Сережей, с ним в комнате, они прекрасно ладили. Сережа отдавал ему свои вещи. И это не казалось нам чем-то таким… Обычное дело. Не думаю, что мир делится на людей разных сортов, и если кто-то кого-то сторонится, это глупо. Мир я принимаю таким, каков он есть, и, думаю, Сережа смотрел на вещи так же.
То есть как всегда: предложили — принимает. И оказывается за то вознагражден. Мальчишки из приличных семей, которым даже многое и позволяют, все равно отчаянно мечтают сбежать куда-нибудь в Африку или на войну. А тут время наступает такое, что все разрешено — бегите, сражайтесь. Снимайте, что хотите. Как в дальнем путешествии (а «Брат» был «хождением за три моря» и для режиссера, и для актеров, и для зрителя), когда, «отрываясь» от самого себя, устремленный вдаль летит и вдруг чувствует, что внутри его живет и дышит… пустота.
О, этой пустотой укоряли всех «братьев» — от режиссера до актеров! Бодров после выхода картины на экраны сказал, что сложно относится к Даниле Багрову. Но дикий человек, живущий в каждом, человек при начале истории, которое наступило у нас более четверти века назад, захватил Сергея. «…У меня на его счет в мозгу возникает некая метафора, — говорил он о Багрове, — мне представляются люди в первобытном хаосе, которые сидят у костра в своей пещере и ничего еще в жизни не понимают… И вдруг один из них встает и произносит очень простые слова о том, что надо защищать своих, надо уважать женщин, надо защищать брата…»
Немудреная философия, но двадцать с лишним лет назад мы все так же «сидели у костра» и ничего не понимали, потому что принципы, вынесенные из прошлой жизни, далеко не всегда годились для новой. Надо было вырабатывать другие, и оказалось, что эта пустота — не такая уж пустота, если она в отсутствие правил толкает к действию, за которое придется платить по полной, а не забалтывать в случае неудачи. Может, на такую пустоту в людях смотрел Бог, еще не дав им заповедей: достойны ли эти или других создать?..
А кто, как не университетский мальчик, в книжках начитанный, в искусстве насмотренный, о жизни надумавшийся, отважился бы заглянуть в эту бездну?
«Книги и женщин — чистыми руками!»
Съемки в знаковых картинах 1990-х, за которые уже могли платить, Бодрова не озолотили: не те были гонорары, что сегодня. Тут, сказал он, надо выбирать, и я, добавил, выбираю дело. Лишь ради денег ничем не занимался. Впрочем, и потребностей у него, пока жил холостяком, было минимум — хватило бы на еду, сигареты, бензин, а собственную квартиру купил, когда женился. Квартиру хорошую и не больше: роскошь и прочие понты Сергей не воспринимал, да и поездил немало по Европе, знал комфорт и в восторг от него не приходил. В Питере из шикарной гостиницы, которую ему заказывали, рвался к Балабанову — посидеть, как вспоминала жена режиссера, на кухне, попридумывать «будущую счастливую жизнь». На вручение премии мог прийти в джинсах и мятом пиджаке, поскольку свой глаженый отдал отцу, прилетевшему из Америки в таких же «непрезентабельных» штанах. Кстати, пиджак, в котором явился на торжество Бодров, был «с историей» — Сергей выиграл его у Меньшикова в «кости». И когда потом, освещая мероприятие, пресса намекала на стильность и элегантную небрежность Бодрова, он смеялся: знали бы, до какого фонаря ему все это.
Ему многое было до фонаря, в том числе и то, что о нем писали: если спрашивали — а давать интервью, признавался, для него мука — отвечал мягко, но, по сути, кратко и жестко. Рассуждать любил, с подходящим собеседником мог начать философствовать вслух. Но нередко в ответ на журналистский вопрос бросал: «Как-то не думал об этом» — скорее отмахивался. Всплывала его отстраненность, почти восточная. Жена Балабанова, Надежда Васильева, рассказывала, как она, попав в автомобильную катастрофу и повредив лицо, пришла в отчаяние от увиденного в зеркале. На что Сергей, придя к ним в гости, заметил, что за такие модные шрамы девчонки деньги платят, и она успокоилась, а потом даже поменяла имидж на более молодежный.
Как говорил Конфуций: «Благородный муж безмятежен и свободен, а низкий человек разочарован и скорбен». Бодров, конечно, отшутился бы, назови его кто-нибудь благородным мужем, но ни высокомерного отношения к жизни, ни принижения самого себя никто в нем не упомнит.
— Помню, они, Сережа с женой, жили на даче, — выуживает из памяти Данилин, — а я в то время снимал дачу по той же дороге, поэтому мы часто друг друга подвозили. Сереже, пока мы ехали, могла позвонить Катрин Денев, и другие известные иностранцы звонили. И он без запальчивости, с чувством собственного достоинства с ними разговаривал.
Была у Бодрова своя этика. Профессор Виктор Николаевич Гращенков повторял, что книгу берут чистыми руками. Как и женщину, прибавил профессор однажды, уже, видимо, в мужской аудитории, где был Сережа, потом вспоминавший эти слова. Отличный кодекс мужчины: люби книгу и женщину и грязными руками их не трогай.
Спросила я у Кети Соткилава, нравился ли Сергей девочкам из их группы, и услышала:
— Сережа не мог не нравиться.
Ко всему прочему, он выглядел домашним: такой капитан Грей, у которого есть не только моря, но и четыре уютные стены. В Бодрове чувствовался дамский угодник, даже подкаблучник, в хорошем смысле слова.
— Он вырос в семье с укладом, — отмечает Данилин, — который шел от бабушек и дедушек. Сережа большой
