Ида Верде, которой нет - Ольга Шумяцкая

Обитатели фотографий стали размножаться – будто руководимые невидимым фокусником, – и перед Идиными глазами уже мелькали сцены, отнюдь не представленные на вернисаже, но тоже кем-то когда-то запечатленные, проявленные и отпечатанные на упругой лоснящейся бумаге.

Ливень во время съемок их первой с Лозинским фильмы: шквал рвет на куски палатку, а Лекс носится по площадке и собирает разбросанные ветром фотоснимки из археологического музея. На них – прототип ее фильмовой героини профессора Этвуд, смелой исследовательницы, которую степи и пески едва не свели с ума. Лекс так трясся над этими снимками, и на тебе – ветер разметал их по мокрой траве, увлек в ближайший лес, и насквозь промокший Лекс гонялся за ними.

Вдруг Ида поняла, что та самая госпожа Этвуд – в детективной серии она расследовала убийства, происходящие на археологических раскопках, – стала сейчас ее собственным прототипом. Короткая стрижка, мужские костюмы, едко-недоверчивый взгляд – да, этот облик, придуманный на корабле, облик, в котором она ступила на другой берег океана, явился с тех самых снимков, которые они часами рассматривали с Лексом.

«А почему бы после экспедиции к золотому городу инков не открыть детективное агентство?» – подумала она.

Грин спал. Но на нее неотрывно смотрели другие глаза – черные глаза заносчивого испанца, который заметил, что высокая худощавая дама в мужском костюме едва слышно разговаривает сама с собой.

Однако Ида не видела ничего и никого вокруг. Она смотрела сквозь фотографии: взгляд ее блуждал по прошлому и попадал в будущее, в котором – теперь ей было совершенно ясно – она может делать все, что угодно, и не перед требовательным зрачком кинокамеры, а где захочет. Совершенно где захочет. Под солнцем и луной. А не в искусственном свете софитов.

Ах, вот едва не стекает за рамку черно-белого снимка смородиновое варенье, которое намазывает себе на хлеб обжора-оператор. И в этом же кадре… Позвольте, неужели это… Да, господа, здесь можно наблюдать Зиночку Ведерникову, уставившуюся в камеру – вытаращила глаза и теребит ту же хрустальную сережку в том же слегка побаливающем ухе.

Ида охнула, увидев себя на снимке. Подошел официант – она взяла с подноса стеклянную розетку с икрой и ледяную стопку. Опрокинула водку в рот, заела икрой, а потом, оглянувшись вокруг, взяла на ложечку икру и икринка за икринкой стала замазывать на фотографии сначала свои сережки, а потом и лицо. Глупость, конечно! Скорее вытереть!

Она уже поднесла салфетку к терпеливому листу картона…

– Не трогайте! Блестящая идея! Позвольте, – к ней подскочил испанец, один из виновников сегодняшнего торжества – они еще не были представлены, – схватил ложечку и стал украшать икрой весь снимок. – Вы правы: создадим облако шика вокруг кинокамеры – вот так! – Он шлепал икру на фотографию и все больше распалялся. – Мясорубки производят котлеты, а кинокамеры производят шик! Запихните с одной стороны в нее блондинку, брюнета, три метра шелка, полкилограмма Луны, автомобильную шину и веер – и на выходе с другой стороны вы получите дивную любовную сцену!

Ида взглянула на юношу с сомнением – слишком много эмоций, слишком много…

Повернулась и ушла, не дожидаясь окончания его представления.

А к Дали уже подскочила его загорелая свита и радостно заулюлюкала.

Он посмотрел Иде вслед. Где? Где он видел эти глаза, хладнокровные и равнодушные? Видел и, кажется, обожал. На картине? Во сне? В чужой фильме? Где?

В зале раздалось несколько вежливых хлопков – пора было начинать.

Дали и Бунюэль, человек с глазами, которым место, кажется, на лицах двух разных людей, поднялись на сцену. Обходительно начали приветствия, поклоны, была высказана благодарность устроителям.

– А теперь нашу фильму представит одна из звезд европейского кинематографа, перед которой мы преклоняемся. Она и будет вести нашу церемонию, – произнесли они хором.

Зала вежливо зааплодировала.

Свет притушили, всколыхнулся занавес, по нему заскользил кружок света, бархатные полы распахнулись, и на сцену вышел осел. Оскалился, покрутил шеей и двинулся прямо к микрофону. Дрессировщика Бунюэль спрятал в ложу, наполовину закрытую тяжелым бархатом, и он виден был только своему питомцу. Тот с достоинством выполнял все задуманные пассы: проблеял «приветственную речь» и поклонился наглой мордой направо и налево.

В зале царило молчание. Ни звука. Дамы чуть выше подняли подбородки. У джентльменов побелели от напряжения костяшки скрещенных холеных пальцев.

Осел широко открыл пасть, продемонстрировав ослепительно белую челюсть, и запел «Марсельезу». Несложный трюк, подготовленный Бунюэлем – он пристроился за экраном с граммофоном и пластинками.

Зала будто вздрогнула – но стояла ледяная тишина.

– Господа, полиция будет здесь с минуты на минуту, – преувеличенно спокойным тоном объявил распорядитель.

В первом ряду раздался хохот, а потом «стриженая русская особа» поднялась и глухим, простуженным голосом стала подпевать гимну свободы.

Осел радостно закрутил шеей.

В этот момент погас свет, дружелюбное животное мирно потопало за кулисы, а на экране возник знаменитый кадр: лезвие бритвы разрезает глазной зрачок. Через несколько минут захлопали сиденья – публика устремилась к выходу, делая это молча и невозмутимо, будто малейшая реакция на происходящее может умалить ее достоинство. Плыли в темноте шелковые шали, белели воротнички, поблескивали сумочки, украшенные бриллиантовой пылью, таяли, едва нарисовавшись, колечки сигарного дыма – и все это тянулось к дверям, будто в ту сторону с экрана дул ветер и порывы его все усиливались и усиливались.

К финалу фильмы в зале осталось несколько человек, а площадь перед кинотеатром, час назад запруженная авто и таксомоторами, полностью опустела.

Ида захлопала, когда на экране возник титр: «Эта фильма посвящается Дмитрию Пальмину, который впервые запечатлел на экране физиономию Времени».

Зажгли свет.

Раздались крики «Браво!». Оставшиеся немногочисленные зрители радостно улыбались друг другу.

Авторы появились из-за кулис, раскланялись и спрыгнули со сцены в залу.

Им продолжали аплодировать.

Анатольев кроил в голове статейку для московской газеты: «Время расставляет все на свои места. Сами братья Маркс, величайшие комики Голливуда, сам Уолт Дисней пожимали руки ученикам Дмитрия Пальмина, чей талант, чей гений…»

Он сделал знак заглянувшему в залу официанту: и скоро Бунюэль уже демонстрировал «выпивание по-македонски» – с двух рук.

Открыли крышку рояля – и пальцы Харпо Маркса заскакали по клавишам.

Полиция уехала ни с чем.

Ида сидела, положив ноги на спинку переднего сиденья и куря самокрутку. Когда Граучо Маркс запел комические куплеты, явно адресуясь к ней, она рассеянно улыбнулась, бросила сигаретку и, засунув руки в карманы брюк, широким мужским шагом пошла к выходу.

– Как же вас зовут? – раздался сзади голос.