Большая судьба - Евгений Федоров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Увы, никто по достоинству не оценил трудов Фролова! Всё забылось, травой поросло, колёса покрылись мхом, и многое уже рушилось...
Аносов выбрался из глубокого рудника и уселся на скамеечку. Хорошо было вдыхать живительный весенний воздух! Под яркими лучами солнца синеватым отливом сверкали рельсы, над рекой повис мост, через который пролегала железная дорога. Аносов встрепенулся и подумал: "Отец устроил величайшие в мире водяные машины, облегчив труд рудокопа, а сын - Петр Козьмич Фролов - построил первую рельсовую дорогу. Это ли не подвиг!.."
И вдруг неожиданно по телу пробежал предательский озноб, Аносов опять почувствовал боль в горле. Стало не по себе. Подавленный и усталый, он добрался до квартиры и улегся на диван. Недомогание усиливалось.
Вечером Аносов почувствовал себя совсем плохо. Дыхание стало хриплым, появился жар.
- Что с вами? - обеспокоился Анненков.
- Пустое, - пытаясь улыбнуться, сказал Аносов. - Легкое недомогание, пройдет...
Нечеловеческим усилием воли Аносов заставил себя еще несколько дней сопровождать сенатора по горным заводам, но сам почти ничего не слышал, ничем не интересовался. Полное безразличие овладело им. Одна дума сверлила мозг: "Болен, очень болен; только бы закончить опыты с булатом!".
Глава десятая
ПОСЛЕДНИЕ ДНИ ВЕЛИКОГО МЕТАЛЛУРГА
В Омске Аносов расстался с Анненковым. Когда кибитка сенатора скрылась из глаз, напряжение, владевшее Павлом Петровичем, сразу сдало и он по-настоящему почувствовал себя слабым и больным. Не в силах ехать в Томск, он решил отлежаться в тишине. Чтобы избавиться от визитов и назойливости омских чиновников, он отыскал скромный домик неподалеку от Кузнецкой слободы и вновь поселился у вдовы-учительницы, тихой и ласковой старушки.
У Аносова еле хватило сил выйти из экипажа и добраться до крохотной светлой комнатки. Он тяжело опустился на диван. В груди и в горле при дыхании хрипело. Нехватало воздуха, и больной полулежал с широко открытым ртом.
- Мне очень плохо, - пожаловался он хозяйке. - Но свалиться я не имею права. Еще не закончено с булатом, не всё сделано! - глаза Аносова вспыхнули и, задыхаясь, он сказал: - Мы еще достигнем большего совершенства! России нужна самая лучшая сталь!
- Вы бы лучше успокоились, - предложила старушка. - Я вам подушечку подложу, передохните, родной.
- Нет, нет, нельзя! - с испугом сказал Аносов. - Пока есть силы, я должен... Дайте мне чернил и перо...
Как ни упрашивала его учительница, он настоял на своем. Она принесла бумагу, зажгла лампу. Морщась от боли, Павел Петрович присел к столу. Лицо его вытянулось, пожелтело. Он склонился над рукописью и стал писать. Старушка бесшумно удалилась и, стоя за дверью, тревожно прислушивалась к тяжелому, хриплому дыханию больного.
Писать было очень трудно. Тело охватила слабость, от усталости слипались глаза. Но сознание было ясное, мозг работал отчетливо. "Значит, я еще не так сильно болен! Мы еще постоим за себя!" - подумал Аносов и снова склонился над бумагой.
Равнодушно он написал титульную часть бумаги и сразу загорелся, когда добрался до самого главного. Павел Петрович тщательно выводил строки, стремясь показать, что он здоров.
"...я предложил вам... предписать управлению Томским заводом немедленно приступить к приготовлению образцов стали и булата по следующим наставлениям:
1. Три пуда литой стали первого сорта; для приготовления ее брать 32 фунта на один тигель и по 3 1/2 фунта железной окалины.
2. 3 пуда литой стали второго сорта; для приготовления ее брать 32 фунта железа и 2 фунта железной окалины.
3. Для приготовления третьего сорта брать 32 фунта цементной стали и 1 фунт окалины; если в тигле останется свободное место, то по пропорции можно прибавлять железа и окалины..."
Больной отвалился на спину и, закрыв глаза, долго думал. И в эти минуты перед ним встала вся его жизнь. "Жаль, нет старика Швецова, мы бы с ним потолковали. Он обрадовался бы. Теперь мои булаты стали значительно лучше".
Аносов спохватился и торопливо заскрипел пером:
"Для приготовления булата первого сорта сплавить 30 фунтов в тигле томской стали с 2 1/2 ф. железной окалины, но без крышки или чтобы она не была плотно наложена; смесь сию вылить в воду, потом из нее взять 12 фунтов и плавить в тигле от 5 до 6 часов, затем поступать, как показано было...".
Он писал и улыбался. Перед мысленным взором стояли тигли, а вот пылает в печке веселый, живительный огонек. И вдруг вспомнил о заветной ладанке. Нервным движением распахнул рубашку и достал подарок старого Захара. Вот он, уголек! Он черен и мертв, но таит в себе большую и кипучую силу. Стоит только его раздуть, и веселое пламя заиграет в нем! Этот огонек жгуч и живителен потому, что на него упала капля народной крови. Пугачев! "Вот у кого следует учиться большой страсти! Он не побоялся, ничего не побоялся!" - горячечно подумал Аносов, и это придало ему силы, и перо снова безудержно побежало по бумаге.
А старушка-учительница всё еще стояла у двери, прислушиваясь к его дыханию. Великий соблазн был пойти и уложить его в постель, но деликатность мешала ей переступить порог. Чутьем она догадывалась, что им владеет большая страсть к делу, а если человека охватит она, то не следует ему становиться на дороге. Сокрушенно покачав головой, старушка вышла из прихожей...
Когда под утро учительница осторожно заглянула в горницу Аносова, то увидела, что он лежит на спине. Хриплое дыхание, казалось, разрывало ему грудь. Скорее почувствовав присутствие хозяйки, чем увидев ее, Павел Петрович неловко приподнялся и, задыхаясь, сказал:
- Теперь мне в самом деле плохо... Вот на столе бумага, сберегите ее и передайте по назначению! - Больше у него не нашлось сил говорить; он снова отвалился на подушки и устало закрыл глаза.
- Вам тяжело дышать! Ах, господи, что ж это я! - всплеснула руками старушка. - Давно ведь пора позвать лекаря! Простите меня, нерадивую...
Через час неуклюжий лекарь, стуча подкованными сапогами, ввалился в светличку. На Аносова смотрело доброе, загорелое лицо.
- Не извольте беспокоиться, - предупредительно заговорил он. - Годы ваши еще небольшие. Поборем хворость! - Он внимательно осмотрел Павла Петровича и положил ему на горло компресс.
- Нарывы. Терпеть надо, даст бог, и полегчает, - ободряюще сказал он больному. - Я тут неподалеку буду находиться, чуть что понадоблюсь, зовите.
Тяжело поскрипывая половицами, он выбрался из горенки и глазами поманил за собой хозяйку в сенцы.
- Вы вот что, почтенная, - густым басом обратился он к ней. - Найдите добрую терпеливую бабу ходить за ним. Состояние больного весьма тяжелое...
Женщина взволновалась и пересохшими губами тревожно спросила:
- Полегчает ли?
- Безнадежно, милая. Будь в Омске ученый хирург, тогда... - Лекарь замялся, на лбу рябью пошли морщины. - Впрочем, поздно - заражение крови, - тихо закончил он.
Вдова прижала худые руки к груди и умоляюще посмотрела на медика:
- Милый ты мой, спаси его! Человек-то он какой!
- Я буду здесь. Изо всех сил постараюсь, да кто знает, что случится, - лекарь смущенно посмотрел на учительницу.
Вдова поспешила в Кузнецкую слободу и привела оттуда румяную жёнку с приятным певучим голосом. Хозяйка осторожно приоткрыла дверь в горенку и напутственно прошептала бабе:
- Побереги его, милая. Ни на минуту нельзя одного оставить.
Женщина неслышно вошла в горницу, прикрыла за собой дверь и на цыпочках приблизилась к постели. Она наклонилась к больному; это измученное, обросшее седой щетиной лицо вдруг показалось ей до странности знакомым. С замиранием сердца вглядывалась она в больного и вдруг, задрожав от волнения, прошептала:
- Петрович...
Аносов хрипел и беспокойно метался в постели. Женщина опустилась на колени и застыла в скорбной позе. Многое она передумала, разглядывая такое близкое и милое ей лицо. Павел Петрович всю ночь лежал в забытьи, а она не сводила с него скорбных глаз. Только единственный раз после полуночи он широко раскрыл глаза и невнятно забормотал:
- Коней... Коней... в Златоуст...
Со слезами, блеснувшими на ресницах, она поправила подушку.
- Господи, горе-то какое! - губы ее судорожно подергивались; казалось, вот-вот она разрыдается.
Под утро Аносов пришел в себя, оглянулся и неожиданно протянул руку:
- Луша, неужели это ты?
Она жаркими губами благодарно припала к его пожелтевшей руке:
- Узнал, родной... Лежи, лежи, Петрович...
- Мне чуточку легче... Дай поглядеть на тебя.
Она подняла мокрое от слёз лицо и смущенно улыбнулась.
- Ты всё еще хороша! - тихо обронил он. - Еще не тронула тебя старость... А я вот умираю...
- Что ты, Петрович. Жить надо! И у меня появились сединки.
Он слабо улыбнулся.
- Ну, это твоя золотая осень, - с трудом выговорил он.
- Нельзя тебе говорить. Побереги себя! - Луша заботливо поправила одеяло. Еще раз беспомощная, жалкая улыбка промелькнула на исхудалом лице Аносова:
