Роман императрицы. Екатерина II - Казимир Валишевский

Неудача, постигшая экспедицию герцога Брауншвейгского, отступление при Вальми, расстройство (la «cacade», как Екатерина выражалась по-французски), вызванное им среди войск коалиции, наконец удивительный успех революционных армий, — все это не смущало ее. Она по-прежнему с огнем и страстью проповедывала энергическую борьбу с «якобинской чернью». Но — также по-прежнему — участвовала в этой борьбе лишь словами и деньгами: ее же две тысячи казаков все что-то медлили занимать парижскую дорогу. И в последнюю минуту, подписывая уже составленный для них маршрут похода, Екатерина неожиданно отправила их в другое место: она послала их в Польшу. В сущности, как мы уже говорили, одна Польша и занимала ее во всей этой истории. Екатерина только ее и имела в виду, и то, что происходило на берегах Сены, служило для нее лишь удобным случаем, чтобы развязать себе руки на берегах Вислы. Но не она одна смотрела в эту сторону: ее товарищи по борьбе с революцией, прусский король и австрийский император, тоже обратили туда свои взоры, сперва с тревогой, а потом с твердой решимостью не давать Екатерине работать там одной во имя своих личных интересов в то время, как они должны сражаться во Франции за интересы французской и других европейских монархий. Таким образом хищное соперничество участников раздела 1772 года парализовало действия коалиции 1793 года. Польша расплатилась за Францию, и гибель вековой республики утвердила торжество республики юной, только что рожденной Революцией.

И лишь в 1796 году, когда второй и третий разделы Польши были закончены, Екатерина решила наконец послать во Францию своего победоносного генерала, восстановившего в Варшаве порядок на грудах трупов: Суворов должен был помериться силами с революционной гидрой. Не во главе двух тысяч казаков, конечно: эти самонадеянные фразы Екатерина могла произносить, пока не принимала лично участия в борьбе. Теперь же шестидесятитысячная армия сопровождала победителя Польши. Екатерина хотела, чтобы сам Людовик XVIII присоединился к ее войску, «вместо того, чтобы притворяться мертвым в каком-нибудь немецком городе». Разве подобное поведение подобало королю Франции? «Дай Бог, чтобы это не было с его стороны просто трусость!.. С ней — далеко не уйдешь», — писала Екатерина. Выступив против революции, она уже не останавливалась ни перед какими соображениями или препятствиями. «Прусский король вооружается, что вы думаете об этом? — говорила она в письме к Гримму. — И против кого? Против меня. Чтобы доставить удовольствие кому? — цареубийцам, своим друзьям. Но если этими Вооружениями думают заставить меня остановить мои войска под командой фельдмаршала Суворова, то очень ошибаются. Я проповедую и буду проповедовать, что все монархи должны действовать сообща против разрушителей престолов и общества, несмотря на всех приверженцев презренной противоположной теории, — и мы еще увидим, кто одержит верх».

И в то же время она сама спокойно занималась тем, что разрушала соседний престол: она только делала при этом вид, что считает его созданием революционного духа. «Якобинский клуб» Варшавы, как она называла местную патриотическую партию, был ею затоплен в крови. Но ей приходилось бороться с революцией и у себя дома и, если верить осведомленности несчастного Женэ, то даже в собственной семье. Женэ приводит в одной из своих депеш довольно странный разговор между великим князем Константином и французским художником Венеллем, которому было поручено написать портрет его высочества:

Великий князь. — Вы демократ, как мне говорили?

Венелль. — Ваше высочество, я очень люблю мою родину и свободу.

Великий князь (со свойственной ему пылкостью и резкостью тона). — Вы правы! Я тоже люблю свободу, и если бы был во Франции, то, право, сражался бы за нее от чистого сердца; но я не смею говорить этого здесь всем. Да и не стал бы говорить, черт возьми! А ваши пошлые эмигранту, ведь они почти все теперь разъехались от нас?

Венелль. — Да, ваше высочество.

Великий князь. — Я очень рад, потому что терпеть их не могу.

Женэ рассыпался при этом в похвалах к чувствам великого князя. Он называл его «горячим демократом».

Но особенно ревностно преследовала Екатерина революционеров среди французов, живших в России. Это видно по ее знаменитому указу от 8 февраля 1793 года.

Вот клятва, которую должны были торжественно приносить соотечественники Женэ под страхом быть немедленно изгнанными из России:

«Я, нижеименованный, сею клятвою моею, пред Богом и Святым Его Евангелием произносимою, объявляю, что был непричастен ни делом, ни мыслью правилам безбожным и возмутительным, во Франции ныне введенным и исповедуемым, признаю настоящее правление тамошнее незаконным и похищенным; умерщвление короля христианнейшего Людовика XVI почитаю сущим злодейством и изменою законному государю, ощущая все то омерзение к произведшим оное, каковое они от всякого благомыслящего праведно заслуживают; в совести моей нахожу себя убежденным в том, чтоб сохранять свято веру христианскую, от предков моих наследованную, NN исповедания, и быть верным и послушным королю, который по праву наследства получит сию корону; и потому, пользуясь безопасным убежищем от Ее Императорского Величества Самодержицы Всероссийской, даруемым мне в империи ее, обязуюся, при сохранении, как выше сказано, природной моей христианской веры, исповедания NN, и достодолжном повиновении законам и правлению, от Ее Величества учрежденным, прервать всякое сношение с одноземцами моими французами, повинующимися настоящему неистовому правительству, и оного сношения не иметь, доколе с восстановлением законной власти, тишины и порядка во Франции последует от Ее Императорского Величества Высочайшее на то разрешение. В случае противных моих сему поступков подвергаю себя в настоящей временной жизни казни по законам, в будущей же суду Божию. В заключение же клятвы моей целую слова и крест Спасителя моего. Аминь».

«С.-Петербургские Ведомости» печатали в течение некоторого времени список лиц, подчинившихся этому акту. Их было около тысячи. Кроме того, были воспрещены всякие сношения с Францией, даже деловые и торговые, до восстановления в ней монархии. Французским судам не разрешалось заходить в русские порты: Екатерина объявила бойкот республике и революции. Но любопытно сопоставить эти меры с тем впечатлением, которое они произвели на некоторых подданных Екатерины, судя по свидетельству одного склонного к философскому мышлению русского, писавшего много лет спустя:

«Заря науки для нашего отечества начала пробиваться сквозь мрак невежества в конце осьмого десятка протекшего столетия. Сколько бы излиха ни вопияли: „Распинайте французов!“ но они одни гораздо более способствовали нашему научению, нежели совокупно вся Европа. Россия, по воле Петра Великого находившись более полувека под ферулою немецкою, даже и признаков не являла просвещения. Царствованию Екатерины принадлежит вся честь водворения в нашем отечестве полезных наук, которые разительнейшим образом начали иметь влияние на нравственность. Повторю паки: сколько бы старообрядцы, новообрядцы и все их отголоски ни вопияли: „Распинайте французов!“, но Вольтеры не Мараты, Ж.-Ж. Руссо не Кутоны, Бюффоны не Робеспьеры».

IV. Раздел Польши. — Политики Екатерины и панславизм. — Первый раздел был делом принцессы Цербстской, а не русской императрицы. — Роль Пруссии и Австрии. — Кому принадлежала мысль о разделе? — Идея, носившаяся в воздухе. — Австрия делает первый шаг. — Второй и третий разделы. — Роковые последствия преступления. — Одно преступление влечет за собой другие, — Добыча, брошенная псам.

Польша

Говоря о разделе Польши, мы не станем, конечно, возвращаться к тем волнующим и бесплодным спорам, которые столько раз и кстати и некстати поднимались и историей и дипломатией и, по нашему убеждению, никогда не приводили ни к чему. Русские историки круто, от книги к книге, меняли свой взгляд на этот щекотливый вопрос, то объясняя раздел Польши законами этнических группировок, то, проще, — законом права сильного. Это случилось и с самым знаменитым из них, с Соловьевым. Немецкие историки выбивались из сил, чтобы очистить память Фридриха II от обвинения в том, что он был зачинщиком этого дела. Но доводы их с успехом оспаривались в России. Одно только было недвусмысленно установлено и той, и другой стороной: недостойный характер этой политической сделки. Правда, ее старались оправдать соображениями пользы и выгоды для государства, т.е. тем, что называется государственной необходимостью. Но, к несчастью — или к счастью для морали, смеем мы думать, — вопрос о том, отвечал ли раздел Польши интересам участников его, и особенно интересам России в то время, когда их оберегала Екатерина, — остается еще очень спорным. Только с этой точки зрения он и имеет, впрочем, отношение к настоящему очерку, в котором мы и коснемся его в беглых чертах.