Старинная шкатулка - Василий Еловских

Он не представлял прежде, сколь важно для человека душевное равновесие. Видимо, это хорошо известно только медикам. Врач карашинской больницы, пожилая женщина с веселым лицом, рассказывала ему:

— В старину здешние девушки любили гадать в ночь под Новый год. Хотели знать, что их ожидает. И вот некоторым выпадала могила. И, представьте, многие из тех, кому она выпадала, умирали. Человек все время жил в страхе, будучи уверен, что умрет. И умирал. До войны я в Тюмени работала. И вот к нам в больницу женщину привезли. Ей почудилось, что все внутренности у нее заполнены глистами. Глисты у нее действительно были. И мы их вывели. Но женщина все худела и уже едва-едва ходила. Ей казалось, что глисты остались. Тогда решили сделать операцию. Вскрыли брюшную полость и тут же зашили. Старик главврач у нас умница был. И вот говорит он этаким внушительным басом, так, чтобы слышала женщина: «Все до одного глиста уничтожены. Через неделю больную выписать». И женщина выздоровела.

Опять вспомнилась Надя. Уезжая к матери, она надела бархатное платье малинового цвета — подарок Васильева, которое сильно молодило ее, и все улыбалась своей обычной, немного странной — недоверчивой улыбкой, будто хотела сказать: «Ух и лживый ты!», а смотрела ласково, преданно. Опять стало жаль ее.

Кто это из мудрецов сказал: «У женщин есть только одна возможность быть красивой, но быть привлекательной есть сто тысяч возможностей»? Верно!..

Посредине снежного поля, там, где чернеет куча бревен, крутятся трое мальчишек, смотрят, щупают… А вдруг что-то и найдут! Васильев в их возрасте тоже любил совать свой нос куда не просят; ему тогда везде мерещились клады, и он излазил с дружками, обдирая ноги и руки, все ближние дома-развалюхи и покрытые пылью и липкой паутиной темные чердаки. Ему всего хватало, но хотелось еще чего-то…

Летом они с матерью отдыхали на даче, и там все казалось ему каким-то большим, прекрасным — и сам дом, и все вокруг: сараи, от которых всегда пахло сеном, палисадник с вербой, луг, где трава до плеч. По лесу робко вилась тропинка, отмахаешь по ней версты две и — малинник, услада мальчишечья. Тут же речушка, в холоднющей воде — даже сейчас мороз по коже — кишмя кишела рыба. Васильев ловил ее удочкой, а когда и так: зайдет в воду и давай шарить руками под берегом в узких глубоких ямах, где любили прятаться голавли. Кое-когда хватал их за жабры или за хвост и мокрый, смеющийся бежал домой. Не важно, что не поймал рыбину, а важно, что сумел коснуться ее скользкого живого тела. А вот позднее как-то, проезжая мимо дачи, он подивился: до чего же жалкий домишко — три подслеповатых оконца, кривые ворота и совсем близко лес. А ведь, бывало, бежишь, бежишь, запыхаешься, пока добежишь до него. Уже все видится по-иному. И только от терпкого запаха хвои, как и в детстве, приятно тяжелела голова.

«Не лишку же осталось от детства…»

Он вышел во двор. Село поглотили синие сумерки. Иван Михайлович вынул из почтового ящика газету. Как только могут ругают капиталистов, пишут, что голод там и забастовки. А о голоде в деревнях сибирских, как всегда, ни слова — утаивают.

На душе было совсем, совсем легко, хорошо, и уже не было мыслей о том, что надо куда-то уехать. Он бы наверняка уехал, если бы не жена. Не хотел расставаться с Надей. Но, видимо, такая уж судьба у Васильева: радостное чувство, только-только появившееся, всегда сменяется горечью.

Возле палисадника неторопко шагал мужчина в старом солдатском полушубке с поднятым воротником, на лоб нахлобучена шапка-кубанка. И Васильев, еще не успев разглядеть его, понял, что это Денисов, вздрогнул и мучительно побледнел. Тот вошел во двор и постучал в раму. Стук торопливый.

Дрожа от холода, сбросил полушубок.

— Ну, вот… пришел.

— Вижу, — с недоброй интонацией в голосе отозвался Васильев.

— Здравствуй!

— И дальше что? — не отвечая на приветствие, спросил Васильев.

— Гляди-ка голос какой!

— Зачем пришел?

— А по тебе соскучился. — Он говорил по-прежнему с натугой, как бы выдавливая из себя слова. Но в натуге этой было что-то явно неприязненное. В прежние времена он не осмеливался так вот разговаривать с ним.

— Это ты ранил ножом прокурора Калиева? Ты знаешь, что тебя ищут?

— Никого я не ранил. Не выдумывай. Ты чего несешь на меня?

— Здесь живут и Калиев, и шофер. И только безголовый человек вроде тебя мог заявиться сюда. За каким чертом ты приехал? Сам погибнешь и меня погубишь. Ведь тебя же расстреляют, дурака. Неужели ты не понимаешь?

Чувствовалось, однако, что понимает — сжался, напрягся.

— Не знаю я никаких прокуроров, говорю тебе. Я же только что приехал. Возьму вот справку и уеду. Ну, клянусь — уеду.

— Никакой справки ты от меня не получишь. И что за идиотские письма ты пишешь?

Они долго говорили и все в раздраженном тоне.

— Где работаешь? — спросил Васильев.

Денисов зло усмехнулся. У него вообще как-то странно быстро менялось настроение. Лицо то веселое, то злое.

— Я жрать хочу. И водки бы.

— Хм!.. Водки не будет. На кухне хлеб, картошка и молоко. Жри.

Денисов удивленно посмотрел на грязную посуду:

— А что это у вас так?..

— Как?

— Разбросано все.

— Надо было дать телеграмму, и я бы подготовился к встрече. Ведь я не знал, что сегодня ко мне припожалует такое высокое лицо.

Ел он как-то по-особому — жадно вроде бы, сует в рот всю картофелину, большой кусок хлеба, и в то же время медленно. И таращит глаза, будто давится.

— Ну, где ты был?

— Я ж писал, что в Новосибирске.

— Все это время?

— А много ли его, времени-то, было?

— Не очень и мало.

— А что мне его жалеть, время-то. Его у меня ого-го сколько! Было б чего жалеть.

— Но ты хоть пытался где-то устроиться на работу?

— Прожил.

— Я хочу знать, почему ты не работаешь? — сердито спросил Васильев. — Ведь тебя могут схватить и как бродягу.

— А ты почему не выслал мне справку, а?!

«Каков голос! Строгий начальник отчитывает нерадивого подчиненного».

— Я незаконных справок не выдаю. Выдав такую справку, я совершу уголовное преступление. Значит, предпочитаешь шататься без дела. Ой-е-е-е-е! На днях я читал книгу о Леонардо да Винчи. Так вот… этот художник, архитектор и ученый говорил, что есть люди-паразиты, ничего не делающие. Он называл их «проходами пищи», «поставщиками нужников». А впрочем, что тебе рассказывать!.. Что тебе надо от меня?

— Дай справку. Я отдохну маленько. И уеду.

— Повторяю: я незаконных справок не выдаю. И от чего отдыхать? От каких трудов, позволь тебя спросить?

«Мне тоже надо уезжать. И даже раньше этого кретина».

— Дай мне еще раз денег. И хоть какую-нибудь справку.

— Насчет справки я уже ответил. И денег для тебя у меня нет. Немедленно уезжай.

— Уеду, уеду. О справке мы еще поговорим. Дай закурить. У тебя поди папиросы. — Он с силой вдыхал папиросный дым. — А ты постарел. Мешки вон под глазами. И даже согнулся как-то.

— Изменишься с такими… вурдалаками, как ты.

— А это кто такие?

Васильев будто не слышал вопроса.

— Говорят, крестьян душат налогами. И может быть переворот.

— Да, да! К власти придет второй Гитлер, а тебя к нему поставят помощником.

Гость весело хмыкнул:

— А жена у тя где?

— У матери в деревне, — не сразу ответил Васильев.

— Хо-хо! Временно холостой, значит. Шмару надо.

— Слушай! Я вот над чем думаю…

— Над чем это?

— Мир стоит на двух китах — на труде и доброте. Не будь их — все погибнет. И у самого последнего подлеца, у самого дрянного человечка все же есть что-то и хорошее, я убежден. Если основательно порыться в его душе, то найдешь какие-то проблески, какие-то черты, роднящие этого человека с цивилизованными людьми. А вот у тебя не вижу ничего хорошего. Стараюсь увидеть — и не могу.

На лице Денисова снова появилась ухмылка. Особая ухмылка — отчуждения и пренебрежительности.

— Ну, бляха! Чего ты чистенького из себя все время изображаешь?

— Да, где-то в чем-то и я ошибался. Но я даже винтовку не брал в руки. А вот ты и после войны пакостил. Черную форму полицая сбросил, а черная душа осталась.

— Ну, едри твою налево! Совсем, совсем чистенькай. Так я те кое-что напомню, голубок. Ты, кажется, забыл, как в письме подписывался?

— В каком письме?

— Не помнишь? Ай-я-яй! А в том, которое осенью сорок первого года в газете пропечатали. Там много вас подписывалось. Забыл? Не помнишь? А газетка та где-нибудь да хранится. Обязательно хранится. Ну, гадство! Вякает ишо чего-то.

Да, было… В ноябре сорок первого он вместе с другими предателями подписал письмо, подготовленное немцами для газет, якобы «от лица русской интеллигенции, видных деятелей культуры», где во всю чернили коммунистов и всю Россию. Он не хотел подписывать: больно уж злобы много, ненавистничества, старался увильнуть от этого, но ему сказали: «Значит, вы против?» — и за холодно-вежливыми словами, с бесконечными «пожалуйста», «просим вас» ясно слышалась зловещая фашистская угроза. И Лебедев подумал: «Большевикам капут, это ясно. Подпишу, черт с ним». Иван Михайлович старался не думать о том письме, внушая себе, будто ничего такого никогда и не было.