Соборная площадь - Юрий Иванов-Милюхин

И тут–же встал как вкопанный. В голове «красной стрелой» пронеслись события последних лет, от которых не исходило ни одного светлого пятна. Разве к этому я стремился всю сознательную жизнь? Разве об этом мечтал? Я схватил за серебряное горло бутылку с шампанским, зайдя в туалет, без сожаления вылил туда содержимое. Из комнаты донеслись мелодии зарубежной эстрады. Вот и хорошо, как там в библии написано?

Начни с себя…

У когда–то работавшего со мной на базаре соседа дым в квартире стоял коромыслом. За неуклюжим раздвижным столом расположились человек пятнадцать молодых парней и девчат. Сам сосед балдел на краешке тахты. Кажется, не только он, но и пацаны обрадовались моему приходу.

— Прошу, — шустро освободил табуретку сын хозяина, объявил присутству — ющим. — Это писатель, русский дворянин. А мой отец польский дворянин. Они друзья, хотя часто спорят.

— Знаем, — откликнулись сразу несколько веселых молодых голосов. — Писателя весь поселок уважает. Сосед вложил в руку стакан с водкой:

— За нас, за дворян и за Россию. С Новым годом, — громко провозгласил он тост.

— Да, в общем–то, на минуту, — запротестовал было я. — Поздравить и попросить сигарету.

Сын тут же протянул пачку «Кэмела», отец понимающе кивнул:

— Знаю, ты завязал. Но сегодня самый главный праздник в году, во всем мире отмечают. Ты мой гость, мы единственные дворяне на пол Ростова, остальных не видели. А вокруг хамы, как говорил Киса Воробьянинов. Холопы. Упрекают нас, что предали царя. Что они понимают, тупорылые. Мы сами ратовали за революцию, да, за революцию, только бескровную, как в цивилизованных странах. Время пришло, потому что Франция, Англия, Америка повернули жизнь по новому. Мы тоже жаждали демократического строя. А что сделали эти самые холопы? Они не только уничтожили нас, они ввергли великую империю в первобытный хаос, превратив ее в единый концлагерь, в котором слово «товарищ» стало главнее слова Божьего. Теперь опомнились, не все, еще нам предстоит борьба. Не за свои растерзанные имения, их уже не вернешь, а за личные свободы.

После такой речи грех было не выпить. Пусть она скомканная, построенная на пьяных эмоциях, и все–таки доля правды есть. Конечно, не в устах какого–то поляка, предки которого исправно служили русскому царю не хуже татар, финнов и мордвы, хотя сосед прозрачно и намекал на родство со знаменитым Костюшко. Все–же проблемы затронул национальные. Сильно влияние блистательного. российского общества на умы нацменов, только им не следует выступать с русской позиции. Желательно, чтобы цыган оставался цыганом, а поляк — поляком. Русский, как Иисус Христос, должен нести свой нелегкий крест один. Таково его предназначение на грешной земле.

Я залпом осушил стакан, поставил его между тарелками с тонко нарезанными ломтиками колбасы и салатом. Кто–то услужливо подал маринованный огурец. Водка моментально заявила о своих правах, мысли о последствиях покинули голову. Устроившись рядом с соседом, я еще раза два прикладывался к граненому стакану. Потом начались танцы. Молоденькие девушки были без ума от моих раскованно — вальяжных телодвижений. Надо признать, танцевать я умел как никто другой, партнерши просто таяли в ненавязчивых нежных объятиях, забывая обо всем на свете. Но они пришли с парнями, цепко следящими за нашими действиями, поэтому я счел за благоразумное вовремя удалиться. Наклонившись к изрядно поддатому польскому дворянину, предложил продолжить праздник у себя на квартире. По стариковски, тем более, телевизор оставался включенным. За порогом нас догнал сын. Я сразу понял, что его послал кто–то из ребят покруче, из поселковых пацанячьих верховодов, потому что сам девятнадцатилетний отпрыск, успевший заиметь ребенка на стороне, не в пример отцу был щупловат и слабохарактерен.

— У тебя деньги есть? — спросил он, покосившись на спускающегося по лестнице родителя.

— Всего двадцать тысяч, — пошарил я в кармане. — Кстати, нам тоже не мешала бы бутылка хорошей водки и пачка добрых сигарет.

— Тогда дверь не закрывай, — засуетился сынок. — Я сейчас подскочу и мы сбегаем в комок.

Пропустив соседа в квартиру, усадив его за стол, я полез в шифоньер за сумкой. Пока возился с замками, вошел сынок. Перехватив жгуче завистливый взгляд, подумал, что сумку надо прятать в другое место понадежнее. Уж слишком ярки искры в темных глазах парня.

— Богато банкуешь, — кивнув на стол, направился тот к выходу. — Нам так не жить.

— Да, шикует писатель, — подал голос отец. — А когда он не шиковал. В такси ездит без сдачи, в коммерческих ларьках «Амаретто» под чистую выгребал. Если в загуле, весь поселок на ушах.

— Нам, папа, так не жить, — выходя за дверь, за которой стояли еще два парня, повторил сын. Защелкнув замок, я прошел на кухню, задумался в поисках подходящего места для сумки с деньгами. Из комнаты почудился звук осторожных шагов. Торопливо забросив капитал за холодильник и прикрыв его сверху куском подвернувшейся фанеры от посылки, вернулся обратно. Сосед спокойно сидел на прежнем месте. Шампанское по бокалам он уже разлил.

— А что же Людмила с Данилкой не пришли! — спросил он. — Или продолжают обижаться?

— Не знаю. Видел Антона на рынке, он сказал, что она боится нового скандала. Надо было, конечно, навестить, хотя бы поздравить, да надоело унизительное торчание перед дверью.

— Ясное дело. У тебя столько женщин было, ни одна не отказывала, а тут вдруг характер проявляет. Так ты по прежнему на базаре стоишь? Я почему–то думал, что в газете работаешь.

— Хожу иногда, жить на что–то надо, — помялся я. — Кстати, жена Папена до сих пор на тебя в обиде. Зимние сапоги на ремонт год назад забрал, да так и не принес.

— Набойки набить, — вздохнув, пояснил сосед. — Моя жена, царство ей небесное, пропила. Потаскала из дома достаточно.

Я вспомнил, как его бывшая супруга скупила по дешевке мебель и другие вещи у одинокого мужчины, квартира которого тоже была в нашем подъезде и у которого часто оставалась ночевать. Вскоре мужчина умер. В доме говорили, что она забрала его с собой. При жизни она часто жаловалась, что в ее падении виноват муж. Он приводил в дом друзей, подливал вина. А потом уже сама вошла во вкус. Она ненавидела мужа, хотя при нем твердила обратное. Наверное, просто боялась. Воровала ли она у меня, я не знал, потому что трезвый в квартиру не запускал, а пьяный ничего не помнил.

— Интересная была женщина, к сожалению, растерянная, — поддакнул я. — Давай выпьем, пока шампанское не выдохлось.

Мы выпили. Вскоре пришли гонцы, принесли бутылку водки. Опорожнили и ее. Потом послал еще. Шатался по кухне, не зная, куда приткнуть сумку. Затем забросил куда–то и отрубился. А рано утром пришел бывший зять соседа Андрей. Помню, как впуская его, тот воскликнул, что дверь почему–то открыта. С трудом поднялся со скомканной постели, пошел проверять, на месте ли деньги. Сумки не было.

— Все, звоню в милицию, — втискиваясь в комнату, объявил я. — У меня пропали бабки.

— У тебя же их не было, — повернулся ко мне сосед. — Много денег?

— Восемьсот шестьдесят долларов, девятьсот пятьдесят тысяч рублей и шестьдесят пять ваучеров.

— Ничего себе, — развел руками тот. — Тогда звони, если это поможет. Мы изрядно поддатые, разбираться вряд ли будут.

— Если сам по пьянке не спрятал, — выставляя на стол две бутылки водки, спокойно сказал Андрей. — Впервые ищешь? Сколько раз набрасывался на меня, на других, а потом находил.

Его слова возымели решающее действие. Я сразу успокоился, даже испугался, что проболтался про доллары. Наверное, удалось найти потаенное место и они сейчас лежат там. Искать при посторонних не стоит, пусть думают, что денег не было вообще. Пьянка продолжалась. Я уже почувствовал, что впал в запой. И все–таки после второго стакана принялся за поиски снова. Собутыльники сочувствующе цокали языками, не принимая участия. Сумка вскоре нашлась. Пустая. Она была заброшена в антресоль под потолком. Опять я подумал, что сам вытащил из нее деньги, перепрятал их в какой–нибудь угол. Устало плюхнулся в кресло. Мне услужливо подвинули стакан с водкой. На новеньком паласе блестели осколки от бокалов. Андрей взялся за гитару. Приходили и уходили в большинстве незнакомые люди, рекой лилось вино. Помню, когда со спиртным возникла проблема, уверенно подошел к шифоньеру, вынул из курточки двадцать долларов по единичке. Небрежно отстегнул несколько купюр. Сбегали, принесли водку, заявив, что баксы удалось пристроить с трудом. Если бы не узнали, что их дал писатель, то не отоварили бы вообще. Я посмеялся над тупорылыми коммерсантами.

Опомнился лишь двадцать пятого января. Собутыльники давно разбежались. В кармане нетронутых два доллара. Ни японских часов на руке, ни других побрякушек. Сердце работало громко и беспорядочно. Замирало, срываясь в бездну, вновь начинало неистово колотиться. С трудом поднявшись с дивана, я закрыл дверь, потащился в магазин. Брюки грязные, помятые, будто их только что вытащили из задницы негра. Рубашка порвата, старая курточка в потеках то ли липкой смолы, то ли подсыхающего дерьма. Хорошо, что еще догадался на второй день загула снять костюм и переодеться в повседневное. Продавщица долго крутила перед лупастыми глазами долларовую бумажку.