Голос из глубин - Любовь Руднева

— Ну, а твое любимое слово, кажется, «глобально», не так ли? Ну вот, глобально мыслить без самой разнообразной оснастки никак не выйдет.

— Уж столько я соображаю. И не совсем это я имел в виду, но знаешь, как-то невольно примеряю твои будущие занятия к постоянной экспедиционной жизни, какую и придется вести мне.

— Не худо мы начинаем. Даже не заручившись моим согласием, ты уже кооперировал нечто, а теперь к себе, обязательно к своей персоне, примеряешь и мои главные будущие усилия.

Она смеялась, а глаза ее — они прогуливались по старому парку — неотрывно следили за разноликими для нее толпищами разномастных травинок, стебельков. Конец мая выталкивал все несметные силы земли, и они вступали в самые неожиданные сочетания. А она вдруг присаживалась на корточки и, легко касаясь травинок, отделяя вовсе неизвестный Андрею цветок, чуть ли не кивала ему, будто знакомясь с маленьким светло-зеленым, коричневато-зеленым, то улыбчивым, как она, то насупленным существом. В такие мгновения Андрей казался себе особенно неуклюжим, долговязым, занимающим слишком много места на обочине дороги.

— А с чего началось это твое пристрастие? — спросил ее, когда она наконец опять своими не слишком большими шагами отмеряла расстояние от приметного дерева, старой березы, до дороги, чтобы одной вернуться через неделю или полторы к новым знакомым растеньицам.

— Когда мне было пять лет, мои родители по всякому стечению обстоятельств уехали из Москвы, где я родилась, и вновь оказались на своей родине, у самого Иртыша. Как-то поздно вечером, помню, очень хотелось спать, а мама, она-то лишь к ночи возвращалась с работы, повела меня в лес. Там она неожиданно прислонилась к стволу старого дуба, погладила, обняла его, ткнулась в него лбом. До того я только видела, как наш сосед так гладил, похлопывал по шее и лбом прислонялся к морде своей лошади, обихаживая ее ранним утром или уже совсем ввечеру. Не знаю, примечал ли ты, уже став совсем взрослым, какая у добрых людей есть потребность почти потаенно, часто и неосознанно общаться с деревьями, растениями, как будто в некотором роде с совсем живыми душами.

И я тогда, — а мама обо мне вроде б забыла, — села под деревом и увидала поразившие меня папоротниковые веера.

Я услыхала мамин голос:

«Папоротники жили на земле задолго до того, как появились на ней даже наши предки, не то что люди. Еще задолго до…»

«До-до-до», — запела я, и мама рассмеялась.

Папоротник носит имя «До», тогда догадалась моя глупая личность. И с тех пор, пожалуй, меня разбирает любопытство, то есть вот мною и владеет внимание к тем, кто родился, вроде папоротника, задолго до…

Наташа смеялась, но покрасневшие внезапно скулы, подбородок свидетельствовали — такое признание для нее непривычно. Она же сама твердила Андрею:

— Исповедоваться в своем призвании, мыслях, которые учишься с трудом в общем-то вынашивать о той стране, где предстоит действовать пожизненно, — она говорила о растениях, — никогда не пробовала и побаиваюсь распинаться вслух. Вроде б ни к чему такое. Другое совсем дело, если учишь кого-то, я вот пробовала малышню в школе.

— На практике?

— Веду кружок, все в доме подспорье. А я сама чувствую, как много досматриваю, доведываю, готовясь к разговору с пятиклашками. Ребята ж приметливы, памятливы и могут задать неожиданно глубокие вопросы просто из удивления и чистейшего взгляда на природу. Если только их уже не покалечили первые учителя и домашние, не то что неумехи, а порой жестокие и тупые родичи. Хабарства природа не терпит, и юный человек тоже, стебельки-то хрупкие…

Андрей ничего не сказал, но не впервые Наташа его озадачивала. Вроде б все у нее просто, никакого напряжения в разговоре, в манере держаться, а, оказывается, за простым такие скальные нагромождения. С тропками, проложенными ею для себя самой самостоятельно.

Да, Дирк оказался прав: «Вдалеке от привычного вы вернетесь к самим себе. Аппалачи, или Скалистые горы, вступят с вами запросто в этот добрый заговор».

4

Андрей засветил фонарик.

— Хочешь, покажу тебе, какую отличную карту случайно я купил тут, в крохотном городке, последнем пункте цивилизации на развале перед аппалачским уединением?

Он развернул на брезентовом полу ветхую карту.

— «Меркаторская Генеральная Карта части Российских владений в Америке». Каково?! — Он усмехнулся. — Составлена лейтенантом Загоскиным в экспедиции 1842, 1843 и 1844 годов. Своим глазам не поверил. Она ж, должно быть, тоже счастлива, как я, что встретилась с нами, бедолага. Какое путешествие сама она совершила, увы-увы, так и не узнаем. Но теперь-то попала по самому взаимно необходимому адресу, не так ли?

Она склонилась над картой, а он подсвечивал ей, потом отобрал карту, сложил ее, сказав:

— На сегодня хватит. Издание-то старое, ему надо отдохнуть.

— А ты всегда держишься на маленьких тайнах и приятных сюрпризах. Вот теперь не усну, буду ждать рассвета. — Она рассмеялась.

— У тебя, Натик, обучался этому мастерству лет пятнадцать. До того тихо завидовал, как ловко ты утаиваешь хоть на полчасика симпатичное, чтобы оно, вовремя обнаруженное, оказалось уже неотразимым.

Они снова улеглись.

— Наташа, расскажи мне что-нибудь о той приманчивой для меня поре. Я не квасной патриот, ты же знаешь лучше, чем кто другой, но бередит меня, что столько тут вкалывали русские, на Аляске и в Южной Калифорнии, а потом все полетело в тартарары, теперь осталось преданием, экзотикой, ну, еще интересно для ученых. А ведь шла жизнь, сложная, было ж кровообращение — Россия — американский континент! В него втянуты были и люди иных корней.

— Сюда с Берингом, во второе его плавание, добрался натуралист Георг Вильгельм Стеллер, он и прожил-то всего тридцать шесть лет. Тогда подвиг не имел информационного тиража, и этот немец его втихаря совершил. Четвертого июня 1741 года на корабле «Святой Петр» он отправился в плавание.

Андрей благодарно вслушивался в ее, как он любил определять, ночной голос: особенно вкрадчивый, но такой же грудной.

— Через полтора месяца — семнадцатого июля сорок первого года — он увидел, как и все его товарищи по плаванию, на параллели шестидесяти градусов северной широты, на северо-западе «высокую сопку», на северо-востоке — мыс, а между ними — круглую сопку. Он писал: «Перед нами находились необычайно редкие горы, покрытые снегом». Это были горы святого Ильи, их наиболее высокий северо-западный участок с поднимавшейся близ моря гигантской вершиной в пять тысяч четыреста восемьдесят восемь метров. Но из-за слабого переменного ветра подошли к высокому берегу через три дня. Знаешь, если бы я не моталась сама в экспедициях, да еще северных, хотя ты и не был в восторге, много потом бы не поняла вживе. А теперь точнехонько все представить не только хочу, но могу. И если уж мы с тобой таких людей не помянем, не вытащим на свидание в наш двадцатый век, они, глядишь, будут и вовсе несправедливо преданы забвению. А они не-за-менимые оттого, что самые первые и взвалили на себя бремя первооткрывательства.

Андрей коснулся волос Наташи.

— Я очень в тебе люблю Очевидца, ты всегда самые неожиданные сведения, даже о давнем-предавнем, сообщаешь так, будто промытарилась сама с бедовавшими первооткрывателями.

— Допустим, я верю в переселение душ и подозреваю, ты и я были спутниками неутомимого и многострадального Витуса. — Она коротко невесело рассмеялась. — Продолжаю, Андрей. Это моя стезя тоже, люблю предшественничков по адовым и полезным трудам. Итак, повторяю: из-за слабого переменного ветра подошли к берегам через три дня. Первая освоенная нашими американская земля — остров Каяк. Отдали якорь у южной оконечности, назвали ее мысом святого Ильи. Неохотно отпустил Беринг натуралиста Стеллера. Тот позднее, по-моему, справедливо жаловался: на подготовку экспедиции ушло десять лет, а на исследование ему дали десять часов! Только!

Наташа говорила негромко, с заинтересованностью свидетеля:

— Стеллер за несколько часов описал сто шестьдесят три вида растений, успел сделать важные наблюдения над местной фауной. Он меж тем отослал с казаком на судно две связки копченой рыбы и предметы, найденные в землянке, а сам прошел еще много верст. Во время однодневного путешествия совершил столько, сколько другие этнографы, ботаники, зоологи в многомесячных экспедициях!

— Теперь, Натик, я и в самом деле пас! Ты посрамила меня, а я-то думал удивить тебя картой. Куда там! Еще за сто лет до моих героев твой одержимый «обскакал» их, проявив свойства ученого-подвижника. Нет, с тобою трудно вести партию! Однако и правда, есть что-то завораживающее в том, что когда-то часть этого континента открывали и осваивали наши земляки. С тех пор, как я поселился в Ламонте, по какой-то, может, и подростковой логике, мне про то и про это нередко вспоминалось. Может, проявлялось своеобразное чувство самоутверждения. Дирк надо мной часто потешался. «У меня, — говорил он, — есть свои пунктики — голландские, у вас, Андрей, — от Петра Первого унаследованные, российские. Но, кстати, — добавлял Дирк, — он уважал в голландцах своих учителей, особенно по корабельному мастерству, а?» Но какая все же досада, ни за что ни про что землю эту по дури царевой в прошлом веке за бесценок отдали в чужие руки. Теперь лишь названия, легенды и интерес занесенных сюда непогодливыми ветрами потомков тех русских, кто давно осел тут, поддерживают память об освоении побережья, о русской Аляске и даже одно время русской южной Калифорнии. А ведь дорого обходились эти открытия нашим людям. Здесь умер Беринг и погибла почти вся его команда. Занятия твои, Наташа, только углубляли то, что давно уже мне не безразлично. Да и старое письмо русское мною, верно, по наследству отцову воспринимается как почти стихотворное, даже из-за ритма многое запоминалось. С запозданием признаюсь: порой даже завидно становилось, как подолгу ты погружаешься в эту удивительную историю. И затрагивают описания мореходов содержанием своим, стилем. Для тебя, может, уж и нет в этом новизны, а я помню как откровение их записи.