Воспоминания - Евгений Патон

— Ну, что вам сказать, товарищи? Со спокойной совестью я могу доложить Комитету Обороны, что «Танкоград» неплохо подпирает фронт и что чем дальше, тем лучше вы будете это делать.

— Мы не считаем сегодняшние показатели пределом, — очень серьезно проговорил Максарёв. — Будем с каждым днем давать танков еще больше. Верно, Евгений Оскарович?

Я молча кивнул в знак согласия. Слова наркома взволновали меня. А давно ли, при ручной сварке, до появления сварочных автоматов, завод выпускал всего лишь несколько машин в день?

— А что, если вам, Евгений Оскарович, вместе со мной прокатиться в Москву на самолете?

Взгляд наркома показался мне немного лукавым. В нем можно было прочесть: «А не испугает ли старика воздушное крещение на семьдесят четвертом году жизни? Как-никак две тысячи километров в воздухе…»

— Утром вылетим, а днем приземлимся в Москве. Соблазнительно, а? Или, может быть, поздновато отращивать крылья?

— Почему? Это никогда не поздно. Кстати, и дел в Москве порядочно накопилось. Полетим! — в тон ответил я.

— И «Звездочку» заодно получите.

Из-за одного этого я не стал бы сейчас отлучаться с завода. Уже дважды меня вызывали в Москву для вручения золотой медали Героя Социалистического Труда, и оба раза я запрашивал, нельзя ли ее переслать сюда. Но это не разрешалось.

Ранним июньским утром самолет наркома взлетел с аэродрома. Земля боком проплыла под могучим крылом и стремительно понеслась назад. Странное дело: в самолете было спокойнее, чем в иной тряской автомашине. Иногда мне казалось, что гигантская стальная птица неподвижно повисла в звенящем воздухе, и только ослепительно-золотые нити, протянувшиеся от солнца к крыльям, не дают ей упасть.

Сердце невольно наполнялось гордостью за дерзкий человеческий разум. Он поднял в воздух такую махину, сломал все старые привычные представления о расстоянии, скорости, о магической силе земного притяжения. Нет для человека ничего невозможного!

Может быть, недалеко и то время, когда в небо будут стаями взлетать цельносварные самолеты? И нигде их не будет столько, сколько в нашем, советском, небе.

Когда пролетели Казань, я прошел в носовую часть самолета, в стеклянную рубку пилотов, всю пронизанную солнцем. Если уж довелось лететь, почему бы не разобраться, хоть немного, в назначении приборов, приемах управления, не понаблюдать за действиями летчиков?

Пилоты охотно растолковывали мне показания приборов, назначение штурвала, педалей, рычагов.

Вернувшись на свое место, я с наслаждением вдыхал свежий воздух, острой струей бивший из тонкой трубочки над креслом. С интересом я посматривал вниз.

Урал, с его суровой лесной красой, крутыми изломами горных отрогов, шеренгами труб и прямоугольниками заводских корпусов, уже давно остался позади. С большой высоты земля казалась чистенькой, причесанной, идеально ровной. Селения, рощи, ленты дорог, города приобретали отсюда строго геометрические очертания, непривычные для «земного» глаза.

— Знаете, Вячеслав Александрович, любопытные мысли и сравнения приходят в голову, когда впервые в жизни подымаешься в воздух, — обратился я к наркому.

— Какие же именно?

— Отрываясь от земли, мы теряем реальное представление о сущности явлений и предметов. Сверху все выглядит красиво и просторно нежизненно и нереально. Ведь так?

— Да, конечно, — улыбнулся Малышев, взглянув в окно.

— И знаете, мне это кажется символичным: при всех исследованиях и научных опытах нужно всегда крепко держаться за землю. Твердо, обеими ногами стоять на ней. Мысль, мечта могут, должны быть в полете! Но к цели можно добраться, только если практическая работа будет опираться на землю, на жизнь, на ее потребности.

— Что ж, это очень верная мысль, — сказал Малышев.

— Это мысль всей моей жизни, — продолжал я. — Только очень долго она никому не нужна была. Зато в последние двадцать пять лет я с лихвой вознагражден за все прошлое.

Нарком понимающе кивнул. Он знал историю моей жизни, заново начатой в пятьдесят лет.

Я был единственным человеком в самолете, не видавшим Москву последние два года. И каких два года! Я ловил себя на том, что волнуюсь. Конечно, я никогда не принимал всерьез хвастливые бредни фашистов о том, что их летчики превратили советскую столицу в груду развалин, но война есть война.

И вот наконец-то под крылом возникло и в несколько мгновений заполнило все пространство великолепное, вечно волнующее видение — необозримая для глаза огромная столица мира.

Я прильнул к окну.

Москва плыла, поворачивалась, сверкала тысячами окон под крылом снижающегося самолета. В сиреневой предзакатной дымке она казалась, как никогда, прекрасной и молодой.

Воздушный корабль круто шел на посадку.

Я не замечал резкой перемены в давлении воздуха, в сознании билась только одна мысль: «Цела, цела и невредима».

Это было как встреча с бесконечно дорогим человеком, который не только одолел смертельно опасную болезнь, но и встретил тебя на пороге улыбкой, раскрытыми объятиями, сердечным словом.

Москва сразу оглушила меня бурным круговоротом своей неугасимой жизни. Она надела шинель, но лицо ее вовсе не хмуро, не пасмурно, а лишь сурово и строго.

Шурша по асфальту, наша автомашина мчалась по широким проспектам столицы.

Окна домов были заклеены бумажными крестиками. На крышах наблюдательные вышки и мешки с песком. Но нигде, ни в центре, ни на окраинах не видно следов разрушения.

В скверах, на площадях, возле красавцев мостов через Москву-реку, на величественных зданиях — всюду настороженные; задранные к небу стволы зенитных батарей. Ожидая сумерек — своего рабочего часа, в парках дремали на привязи серебристые туши заградительных аэростатов.

Нет, Москва еще не стала глубоким тылом!

«Значит, мало мы еще делаем, — думал я, — чтобы скорее загнать этих бесноватых в их берлогу, нужно вдвое, втрое больше танков».

Москва уже начинала предъявлять нам свой суровый счет.

Я больше не смотрел на здания и площади. На лицах москвичей, в их взглядах, жестах я искал ответа на вопрос: каково же сейчас душевное, моральное состояние города? Да, улыбок и веселых искорок в глазах меньше, чем до войны. Война продолжается и уносит еще много дорогих жизней. И все же что-то ясноуловимое говорило сердцу: Москва, как и вся страна, ощущает, что близок час победы, час награды за все лишения, горести, нечеловеческое напряжение, жертвы, понесенные почти каждой семьей.

В потоке машин наркомовский «ЗИС» пересек шумную и сейчас площадь Свердлова. Над знаменитой колоннадой Большого театра высоко в небо рвались на простор вздыбленные горячие кони. А невдалеке, от театра, на месте одного из скверов, раскинулось… картофельное поле.