Августовские пушки - Барбара Такман

Поскольку целью войны является разоружение противника, «мы должны поставить его в положение, которое при продолжении войны окажется для него более тяжелым, чем капитуляция». Это на первый взгляд правильное предположение годилось для научной теории войны, которая в течение девятнадцатого века была самым лучшим, что мог создать интеллект германского генерального штаба. Она уже была применена на практике в 1870 году, когда после Седана возникло французское Сопротивление. Жестокость, с которой немцы подавили его, расстреливая пленных и гражданских лиц по обвинению во франтирерстве, позволила им одержать победу через шесть недель, заставив мир разинуть рот от удивления по поводу столь скорых военных успехов Пруссии.

Хотя 1870 год увенчал теорию и практику устрашения выводом, что он усугубляет антагонизм, порождает сопротивление и в конечном счете затягивает войну, германцы по-прежнему придерживались его. Как сказал Шоу, они были народом, презирающим здравый смысл.

23 августа в Льеже были расклеены объявления, подписанные генералом фон Бюловым, оповещавшие, что население Анденна, небольшого городка на Маасе недалеко от Намюра, нападавшее на его войска «самым предательским образом», было наказано «с моего разрешения, как командующего этими войсками, путем полного сожжения города и расстрела 110 человек». Население Льежа извещалось, что его постигнет та же судьба, если оно последует примеру соседей.

Сожжение Анденна и кровавая расправа — бельгийцы считают, что было убито 211 человек, а не 110, — имели место 20-21 августа во время битвы под Шарлеруа.

Командиры Бюлова безжалостно осуществляли карательные меры в занятых деревнях. В Сейле, находящейся на другом берегу реки напротив Анденна, было расстреляно 50 жителей, а дома преданы разграблению и огню. В Тамине, захваченном 21 августа, город начали грабить в тот же вечер, и продолжалось это всю ночь и весь следующий день. Обычная оргия разрешенного мародерства, сопровождавшаяся пьянством, привела солдат в состояние, близкое к первобытному, имевшее целью усилить эффект устрашения. На второй день в Тамине перед церковью на главной площади согнали около 400 граждан, по которым солдаты открыли стрельбу как по мишеням. Те, кто не погиб от пуль, были добиты штыками. На местном кладбище стоят 384 могильных камня с надписью: «1914. Расстрелян немцами».

Когда армия Бюлова взяла Намюр, на улицах были расклеены объявления о том, что с каждой улицы было взято по десять заложников, которые будут расстреляны, если кто-нибудь из жителей выстрелит в немца. Захват и расстрел заложников практиковались так же систематически, как и реквизирование продовольствия. Чем дальше продвигались германцы, тем больше захватывалось заложников. Вначале, когда армия фон Клюка входила в город, немедленно появлялись извещения о том, что в качестве заложников взяты бургомистр, судья и священник, глава прихода с обычными предупреждениями населению об их судьбе. Вскоре этих троих уже было недостаточно, по человеку с улицы, по десяти с улицы — все было мало.

Вальтер Блоэм, писатель, мобилизованный в качестве офицера запаса и служивший в армии фон Клюка, составивший бесценное описание наступления на Париж, рассказывает, как в деревнях, в которых их рота останавливалась на ночлег, каждую ночь «майор фон Клейст приказывал, чтобы от каждого двора брали по мужчине, а если мужчин не было, то по женщине в качестве заложников». По какой-то непонятной причине система действовала наоборот — чем больше был террор, тем шире требовалось его применение.

Когда сообщалось, что по германским солдатам стреляли, заложников казнили. Ирвин Кобб, сопровождавший армию фон Клюка, наблюдал как-то из окна, как между двумя шеренгами солдат, стоявших с примкнутыми штыками, провели двух жителей. Вскоре за железнодорожной станцией раздались выстрелы, а потом пронесли двое носилок с телами, покрытыми одеялами. Кобб заметил, что эту процедуру немцы повторили еще дважды.

Визе, там, где произошел первый бой по пути на Льеж в первый день вторжения, был разрушен не наступавшими войсками, а теми, кто оккупировал город после того, как наступление пошло дальше. В ответ на сообщение о стрельбе снайперов-бельгийцев 23 августа из-под Льежа в Визе был прислан германский полк. В эту ночь выстрелы в городе были слышны в Эйсдене, в восьми километрах по ту сторону голландской границы. На следующий день Эйсден был заполнен потоком беженцев: четыре тысячи человек, все население Визе, за исключением расстрелянных и семисот мужчин и юношей, отправленных на работу в Германию. Угон населения на работы был начат в августе. Потом, когда Брэнд Уитлок, американский посланник, посетил то, что осталось от Визе, он увидел только пустые почерневшие дома, «остатки руин, похожие на Помпею». Не было ни живой души, ни одной крыши.

В Динане, на Маасе, 23 августа саксонцы армии генерала фон Хаузена вели последний бой в битве за Шарлеруа. Фон Хаузен лично наблюдал «вероломство» бельгийских жителей, мешавших восстановлению мостов, что «так противоречило международным правилам». Его войска набрали «несколько сотен» заложников — мужчин, женщин и детей. Пятьдесят человек были схвачены в церкви во время воскресной службы. Генерал видел, как они, «тесно сбитые в кучу, сидели, стояли, лежали под охраной гренадеров. На их лицах были написаны страх, невысказанная боль, ярость и желание отомстить за горе, которое им причинили». Фон Хаузен, человек чувствительный, ощущал, как от них исходила «неукротимая враждебность». Он был тем самым генералом, которому показалось так неуютно в доме одного бельгийца, сжимавшего в карманах кулаки и отказавшегося беседовать с ним за обедом. В этой толпе в Динане он видел французского солдата с кровавой раной на голове, гордо и молча умиравшего и отказывавшегося от медицинской помощи. На этом чувствительный фон Хаузен прерывает свое повествование, умалчивая о дальнейшей судьбе жителей Динана.

Их продержали на площади весь вечер, затем построили, мужчин по одну сторону, женщин — по другую. Они стояли лицом друг к другу на коленях. Затем к центру площади промаршировали два отделения солдат, повернулись друг к другу спиной и стреляли по заложникам до тех пор, пока никого не осталось в живых. Было опознано и погребено шестьсот двенадцать трупов, включая Феликса Фиве, трех недель от роду.

После этого саксонцам дали волю грабить и жечь. Средневековая крепость, орлиным гнездом возвышавшаяся над городом на правом берегу реки и защищавшая его когда-то, глядела сверху на повторение средневекового варварства. Саксонцы покинули Динан, оставив его опаленным, разрушенным и пустынным. «Глубоко тронутый» этой картиной опустошения, совершенного его войсками, фон Хаузен покинул развалины Динана, твердо убежденный, что ответственность за все лежала на бельгийском правительстве, «разрешившем эту вероломную стрельбу на улицах, противоречащую международному праву».

У немцев была просто мания в отношении нарушений международного права. Они, однако, не замечали того, что само их присутствие в Бельгии было таким нарушением, считая протест бельгийцев против него ненормальным. Со вздохом долго испытываемого терпения Веттерле, депутат рейхстага, однажды признался: «Уму, сформировавшемуся в латинской школе, трудно понять германский здравый смысл».

Эта мания состояла из двух частей: что бельгийское сопротивление было незаконным и что оно организовывалось «сверху», бельгийским правительством, бургомистрами, священниками и другими лицами, которых можно отнести к «верху». Вместе эти две части приводили к заключению, что германские карательные меры были справедливыми и законными, независимо от их степени. Расстрел одного заложника или убийство 612 и полное уничтожение города — во всем одинаково было виновато бельгийское правительство — таков был рефрен любого немца, от Хаузена после Динана до кайзера после Лувэна. Ответственность должна была «пасть на тех, кто подстрекал жителей нападать на немцев», — постоянно возражал Хаузен. Нет абсолютно никакого сомнения, настаивал он, что все население Динана и других районов было «враждебным — по чьему приказу? — только из-за желания остановить наступление немцев». А то, что народ мог быть настроен враждебно из-за желания остановить завоевателей без приказа «сверху», это в голове немцев не укладывалось.

Призыв к сопротивлению им виделся во всем. Фон Клюк утверждал, что объявления бельгийского правительства, предупреждавшие народ против враждебных действий, фактически были «подстрекательством гражданского населения стрелять во врага». Кронпринц применял ту же теорию, но в отношении французского Сопротивления. Он жаловался, что «фанатики» в районе Лонгви стреляли в нас «предательски и вероломно» через окна и двери из охотничьих ружей, «присланных для этой цели из Парижа». Если бы во время своих поездок он получше познакомился с французской деревней, где ружье для охоты на зайцев по воскресеньям было такой же неотъемлемой частью домашних вещей, как и пара штанов, он бы сообразил, что для вооружения франтиреров не нужно было высылать ружья из Парижа.