Александр Дюма Великий. Книга 2 - Даниель Циммерман

Зима была тяжелой. Снова долги, заемы, ростовщики, судебные исполнители. Всех слуг он уволил, за исключением кухарки Мари и верного Василия, а мебель, картины, безделушки продал. Необходимость прибегать к услугам проституток в качестве стимулятора интеллектуальной деятельности финансовой стабилизации не способствовала. «Подружки» округляли свой гонорар, опустошая ящики. «Хоть бы одну монетку в двадцать франков мне оставили!» — жаловался он Матильде Шоу, посмеиваясь. Однажды она застала его в кабинете совершенно больным. «Как ты кстати! — сказал он. — Я нездоров; мне нужен мой отвар, а дозваться никого не могу… Бросили меня одного… И подумать только, что мне надо ехать в гости!.. Будь добра, посмотри в ящиках моего комода, не найдется ли там сорочки и белого галстука». Она нашла лишь две неглаженные ночные рубашки и побежала по магазинам, но ни в одном не оказалось вещей такого гигантского размера. Наконец, под вывеской «Рубашки для Геркулеса» она обнаружила белый пластрон в красную крапинку. Лишь Александр способен был надеть подобное художественное изделие. Со своей светской вечеринки он вернулся веселым: «Они приняли это за намек на мою дружбу с Гарибальди».

Здоровье его ухудшалось. Хронический ларингит, вечно затекшие ноги, живот «раздулся до такой степени, что, казалось, у него начинается водянка», — отмечает Ферри, приступы неудержимой сонливости, руки дрожат, и он уже не может писать. Инсценировку первой трети «Белых и Голубых» он диктует своему новому секретарю Виктору Леклеру в то самое время, когда в начале 1869 года возрождается республиканская партия. «Либеральная» империя отменила необходимость предварительного разрешения для прессы, и оппозиционные газеты процветают[180]. Самый большой тираж у «La Lanterne», сатирического еженедельника Рошфора, испытанного бонапартиста, написавшего: «Я выбираю Наполеона II, это мое право. Какое правление, друзья мои, какое правление! Никаких контрибуций, никаких бессмысленных войн, ни разорительных цивильных листов, ни министров, совмещающих по пять-шесть должностей!» В подобной ситуации премьера «Белых и Синих» 10 марта в Шатле, где кричали «Да здравствует Республика!», где пели Марсельезу, запрещенную с момента провозглашения Империи, не могла не закончиться триумфом.

Неделей раньше Александр присутствует на похоронах Ламартина, еще одного каторжника на принудительных литературных работах, осужденного на них за долги. Они никогда не были связаны узами дружбы, но восхищались творчеством друг друга. Из титанов XIX века в живых оставался лишь Гюго на своем острове и Александр со своим разрушенным здоровьем. Он борется с болезнью, диктуя неоконченного «Гектора де Сент-Эрмин», «Сотворение и искупление, или Таинственный доктор» и его продолжение — «Дочь маркиза»[181], большой и превосходный роман, в котором мы обнаруживаем многие дорогие Александру темы: гипнотизм, Революция, идеальная любовь со счастливой развязкой — последний раз в литературе. Здесь он провозглашает также свое отречение от христианства, не переставая верить в «господство разума над материей». А также во всемогущество педагогики. Доктор Мере находит в глухом лесу девочку-полуволчонка. «Все созидательные попытки Жака Мере [таинственного доктора] кончились неудачей; но, как мы уже сказали, он стремился сотворить существо, себе подобное. При виде этой слабоумной девочки [она-то и есть дочь маркиза], в которой только и было человеческого, что физический облик, он снова возгорелся прежней мечтой. Подобно Пигмалиону, он влюбился в статую, но не из мрамора, а из плоти, и вслед за античным скульптором возымел надежду вдохнуть в нее жизнь». Через тысячу триста страниц он женится на своей Галатее.

В то же время в «Таинственном докторе» Александр утверждает приоритет воли. Что касается его собственной воли, то самое меньшее, что по этому поводу можно сказать, ее хватало, чтобы продолжать интенсивно работать даже тогда, когда силы и способности его пошли на убыль. Доктор Пиорри порекомендовал ему морской воздух, и лето 1869 он проводит в Роскове со своей кухаркой Мари и, конечно, с секретарем Виктором Леклером или же Адольфом Гужоном, который оставался в Неаполе, чтобы продолжить издание «Indipendente», и который будет при Александре до самой последней минуты[182]. Где те времена, когда матушка Озере устраивала в Трувиле раблезианские пиры?! Здесь же совершенно нечем потешить желудок, тем более при отсутствии денег. Мари жалуется на черствый хлеб, плохое мясо, слишком сухую фасоль и в конце концов берет расчет. К счастью, «добрые души Роскова объединились в стремлении нас накормить», — пишет Александр дочери Мари. Один несет омара, другой пару макрелей, третий предлагает окуня и барабульку, «так что мы, убоявшись умереть с голода, оказались в состоянии открыть продуктовую лавку». Кроме того, почитатели Александра по очереди приглашают его обедать. «В этом старании угодить мне было нечто такое, что трогало до слез». Но только есть совсем не хотелось. Для аппетита «бедный любитель воды» просит дочь прислать ему водки и абсента. У него больше нет желания разговаривать, осталось лишь желание писать, и он затевает книгу, о которой давно мечтал — «Большой кулинарный словарь». Закончить работу он не успеет, ее доделает… Анатоль Франс.

По возвращении в Париж бедность и физическая немощь усугубляются. Василий закладывает в ломбарде последние ценности. Зимой 1869/1870 Александр уже почти не выходит. Отекшее его лицо становится смертельно бледным. Он худеет, хотя живот остается раздутым. Непроходящий нарыв во рту мешает ему говорить. «Мозг делается отяжелевшим, ленивым, — отмечает Ферри. — И мысли являются туда туманные и тяжеловесные». И когда он лишается последних иллюзий относительно своего состояния, Александра поражает глубокая депрессия. Он плачет, и Ферри слышно, как «из уст его вылетают слезные жалобы». Отчаяние, мрак охватывают его, он предвидит бурный конец века и в который раз не ошибется. Сомнения в собственной значимости охватывают его, он перечитывает свои книги. Однажды сын застает его погруженным в чтение «Трех мушкетеров».

«— Ну как? — спросил я его.

— Это хорошо.

— А «Монте-Кристо»?

— «Мушкетеров» он не стоит».

В другой раз, рассказывает Ферри, Александр признался, что чувствует себя «на вершине надгробия, сотрясающегося так, как будто фундамент его уходит в песок». Сын успокаивает его. Сам он, богатейший человек, благодаря своему умению экономить и откладывать деньги, апологет буржуазной морали, столь долго находившийся на содержании Александра, оказал ему минимальную финансовую помощь лишь после того, как Василий, исчерпав все иные средства, явился тайком просить у него милостыню. Александр принимает только близких своих друзей. Весной он проявляет последние признаки жизни. «Таинственным доктором» прощается с литературой. «Большим кулинарным словарем» завещает своим дорогим читателям одну из самых больших радостей своей жизни. Ему остается лишь радоваться солнцу и воздать должное всему тому, что питало его ненасытную потребность в творчестве и позволило без ведома самих этих стимуляторов стать величайшим рассказчиком всех времен.