Самая страшная книга 2017 (сборник) - Майк Гелприн

Церквей много позакрывала советская власть, приходится теперь добираться за тридевять земель. Я давно не была, меня не сильно и тянет, да сегодня Василек настоял, езжай, говорит, мама, постой службу, вот Аглаю с собой возьми и девочек, я телегу заложу.

Лошадь была новая, норовистая, Аглая едва справлялась, пока доехали, я видела, у нее уже руки тряслись. А может, тоже чувствовала, что неспроста нас сегодня со двора сбагрили, что затеяли что-то делать без наших лишних глаз. Опасное, наверное. Время сейчас такое – много опасного, чуть не так ступил – и провалишься в беду, как в болото.

Девочки сидели, хихикали, им-то, маленьким, что – солома на телеге щекочется, да букашка проползла, да мама сказала, что пряник заветный уже можно разворачивать и ломать. Славные удались маленькие, умные да ловкие, любопытные, резвые, а уж хорошенькие – как с открытки. Аглая-то мне мила, но далеко она не красавица – бесцветная, тонкая, конопатая, да и Петенька, мой внучок любимый, тоже собой нехорош. Степа вот был лицом и статью весь в Семена моего, красавец писаный.

Девочкам скучна длинная служба, они толкают друг друга локтями, показывают на попа, на строгие темные лица святых мучеников, на блюдечко с молоком для кошки на полу у амвона. Глядя на них, и я блуждаю мыслями, пока кланяюсь и крещусь, не думая, на каждом «Господи, помилуй».

Думаю – что же там Василек с Парашей затеяли сегодня, уж не собрались ли зерно прятать от продразверстки, а если собрались, то куда. Опасно, но если Параша решила, то сделает.

Четыре раза рожала моя невестка – все мальчиков. Первенец родами умер, второй маленький от скарлатины за ночь сгорел, года два ему было. Параша потом долго не рожала, потемнела вся, красоту растеряла. А потом двоих, одного за другим, Степан да Петя, и все легко, без единого крика, здоровеньких, расцвела краше прежнего, а потом больше и не тяжелела. Вышло ей за страдания такое женское послабление.

Аглая вот девочек трудно рожала, мучилась, смерть звала. Разрешилась к утру, а на следующий день война началась. Двое у нас в призывном возрасте были – Степан да Петя. Петя прихрамывал с детства, его не тронули, а Степана сразу забрали, да и убили почти сразу. Вот он прыгает на телегу ехать на станцию, в глазах веселье над страхом плещется, а усы бравые топорщатся, как у Семена моего. А вот уже и похоронку несут, и Параша воет, и Василек темнеет лицом, а я оседаю на кровать, рук поднять не могу, смотрю на липу за окном и не вижу ни липы, ни света белого – только пелену слез.

Таким, как я, плакать очень больно – слезы льются горячие, едкие, глаза разъедают, потом долго взгляд не свести. Всего трижды я и плакала за эту свою долгую-долгую жизнь. Раз – после той скарлатины, забравшей внучка моего маленького, имени уже не упомню. Когда Семена моего схоронила, неделю слезы сами текли, все глаза выжгли, почти год потом читать не могла. Парашенька мне читала, хорошо я ее выучила. И вот тогда, в пятнадцатом году, когда Степин полк бросили через заснеженное поле на немецкие пулеметы.

Служба кончается, народ начинает расходиться. Аглая подходит ко мне, поддерживает за локоть:

– Устали вы, бабушка. Присядьте на лавку тут, отдохните. Маша, Варя, посидите с бабушкой. Я пойду свечки поставлю – маме с папой, дедушке Семену, дяде Степану.

Маленькие садятся рядом, крутятся беспокойно, вот уже тянут меня за рукав:

– Бабушка, бабушка, а сколько тебе лет? А ты правда Пушкина видела? А правда у него была нянька, а у няньки – ученая белка с хвостом, как у черта? А кто такой был дядя Степан? А еще ты кого видела? А царя? А Ленина? А жирафу?

– Отстаньте от бабушки, – говорит Аглая, но улыбается.

Любит она сильно маленьких, потакает им, да и Петя их баловать горазд. Светлые они девочки, как удержаться, даже строгая Параша нет-нет да и порадует внучек лакомством или сказкой.

– Пора домой возвращаться, – говорит Аглая, а у самой беспокойство в глазах плещется. – Чую беду, бабушка, неспокойно на сердце. Думала – помолюсь, развеется, но не уходит, не отпускает.

Она кусает губы, очень бледная, конопушки кажутся темнее, чем обычно. Придерживает маленьких за плечи, сжимает пальцы, никак не справится с волнением.

– Лишь бы все обошлось, зачем они все это задумали, господи, с голоду бы чай не померли, да пропади бы оно пропадом это…

«…зерно!» – крики и ругань такие громкие, что мы их слышим, еще не доехав до двора. Потом выстрелы – раз, другой, третий. Крик Параши – дикий, нутряной. Кровь стынет в жилах, сердце подступает к горлу. Аглая что-то кричит маленьким, прыгает с телеги, мчится к дому. Я слезаю неловко, трудно, долго, слишком долго. Падаю, с трудом поднимаюсь, ковыляю быстро, как могу, – сквозь боль в коленях, негнущуюся спину, слабость в ногах и страх, черный страх.

Звук удара, крик Аглаи. Корявым колобком вкатываюсь в ворота, в свой двор, знакомый до кочки, до листочка. У хлева кучей свалены мешки с зерном – собирались, видно, под соломой прятать. Посреди двора лежит сынок мой Василек с дырой во лбу, возле мертвой руки выпавший топор. Он на спине, совсем седой, совсем уже старый. Рядом еще мертвец, этот лежит лицом вниз, на нем серая рубаха, по спине расплывается бурое пятно. Нет, не Петенька, не может быть Петенька, так почему же Аглая смотрит на него, закусив руку, и глаза у нее черные от страха и горя?

– О, вот и бабка Черногорова подоспела!

Красноармейцев пятеро, двое стоят с оружием на изготовку, один с винтовкой, другой с наганом. Еще один, помоложе, держит за плечо Аглаю, очень крепко, ей должно быть больно.

Она поворачивается к нему, говорит, как во сне: «Федя, это ты, что ли?»

Он резко дергает ее за руку.

– Нету тут для тебя Феди. Есть товарищ Кренов. Ты знала, что они собираются зерно прятать? Отвечай, знала?

Аглая молчит.

– Ууу, контра! – цедит красномордый толстяк, здоровый как бык. – Знала она, как не знать. Не понимают, твари жадные, что для них же стараемся, себя не жалеем, новое общество строим.

Он машет наганом. Он пьян. Я верчу головой. Парашенька, где девочка моя? Федор, товарищ Кренов, опять дергает Аглаю:

– Очень ты мне девкой нравилась, помнишь? Не сговорили бы тебя за Черногорова, я б тебя взял. Ждала б меня сейчас дома, была бы женой, а не врагом республики. Пойдем-ка, – он тянет ее к двери.

Она внезапно понимает, вырывается, кричит. Он бьет ее по лицу, хватает косу из-под платка, наматывает на кулак:

– Пойдем, говорю!

Рысью из-за угла на него бросается Параша, седые волосы растрепаны, рот перекошен:

– Оставь дочку, гад!

Она в ярости, она пытается вцепиться ему в лицо, но он слишком высок и силен, он легко уворачивается от нее, толкает ее с крыльца.