Всадники - Жозеф Кессель
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Прямо… сейчас, – шепотом сказал Уроз.
Он сделал рукой, которая, казалось, плохо ему повиновалась, жест, запрещающий Мокки говорить, и затухающим голосом закончил:
– Немедленно… Уже… возможно… поздно…
Его рука вернулась под одеяло, неловко порылась за пазухой, где что-то шуршало, шуршало, и наконец положила к ногам Мокки большую смятую бумажку.
– Это… на дорогу, – прошептал Уроз.
Рука его бессильно опустилась на землю. Мокки прикрыл ресницы, попытался поймать нужную мысль, выбрать единственную из тех, что роем проносились, кружились у него в голове. Все деньги были перед ним… Стоило лишь протянуть руку. Но в лагере еще не спали… Что, если умирающий найдет силы крикнуть… Задушить… Но вот-вот войдет мальчишка. Да и Мезрор, возможно… Поднимут тревогу… погоня… Нет… надо сперва посоветоваться с Зирех.
Мокки на ощупь подобрал бумажку и вышел из юрты. Уроз под одеялом разжал пальцы, сжимавшие ручку кинжала.
* * *Луна показалась ненадолго и скоро сошла с небосклона. Им показалось, что земля похолодала. Джехол вздрогнул.
– Пора возвращаться, – тихо сказала Зирех на ухо Мокки.
– Давно пора, – согласился тот.
Возвращались они к стоянке пастухов молча.
Мокки проехал вдоль ограды загона, чтобы собаки узнали его. Так и случилось. Собаки отозвались ленивым лаем, раз, другой, и ночная тишина восстановилась. Мокки держался подальше от большой юрты. Излишняя предосторожность. На собственном опыте он знал, как крепко спят здоровые люди, работающие от зари до зари. А копыта Джехола были обвязаны тряпками. Но саису не хотелось оставлять на волю случая ничего, даже самые мельчайшие детали. Он должен был сделать все от него зависящее. Ему нужно было убить Уроза. Обязательно. И в этой настоятельной потребности главным мотивом была уже не жадность. В своем воображении, в своих мечтах Мокки уже столько раз убивал Уроза и столько раз пробовал безуспешно это сделать, что сейчас всем своим существом, всей кровью своей стремился к этому и не допускал даже мысли, что тот опять ускользнет, на этот раз – навсегда.
При свете звезд показалась юрта, где лежал Уроз. Зирех бесшумно, как ночная птица, спрыгнула на землю. Мокки снял сандалии и босиком оказался на земле. Стреножил коня. Прислушался. Все тихо. Ни звука… Ни движения… Во всей степи единственным огоньком была светлая щелочка под полами войлока, прикрывавшими вход в юрту… Свет у изголовья Уроза… Голые ступни Мокки не чувствовали холода. Длинными, бесшумными шагами подошел он к входу в юрту… слегка раздвинул полотнища. Его коснулась рука Зирех.
– Получше осмотримся, – прошептала она.
Все было в порядке. В жаровне горел огонь. По другую сторону седла слабо светил фонарь. Лежащее тело, накрытое с головой одеялом… Нестерпимая мысль пришла в голову Мокки. «А что, если уже…» Дольше размышлять он не мог. Одним прыжком бросился он на Уроза. Зирех – за ним.
Но вот ей, ей удалось лишь перешагнуть порог. Кто-то схватил и дернул ее за ноги. Она упала навзничь на спину. Стукнулась затылком о землю. Она крикнула:
– Саис, большой…
И умолкла, задыхаясь.
Мокки обернулся. И замер, ошеломленный. Под одеялом он обнаружил лишь чапан, а вместо головы – сапог. Тогда как Зирех лежала на полу, и человек в драной рубашке, стоя на колене, сжимал ей горло. Человек, похожий на Уроза, искалеченного, полуживого… Голосом Уроза он произнес:
– Шевельнешь пальцем – задушу твою суку.
– Не шевелюсь, не шевелюсь, – пробормотал Мокки.
В его глазах появился страх. Уроз обманул его, Уроз был силен, как никогда. И самое нежное, самое хрупкое в мире горло обхватили его пальцы, железные пальцы чопендоза.
– Приказывай, – прошептал Мокки.
– Первым делом, введи сюда коня и поставь рядом со мной, – распорядился Уроз. – И чтобы ты не приближался ко мне. Иначе…
Он еще крепче сжал пальцы. Лицо Зирех еще больше покраснело, стало синеть.
– Клянусь Пророком, я ничего, ничего, ничего не буду пытаться делать, – крикнул саис.
Уроз ослабил давление. Горло Зирех отозвалось хрипом. Мокки кинулся из юрты и вернулся с Джехолом.
– Приблизься на один шаг и протяни вперед руки, – приказал Уроз.
Он развязал веревку, служившую ему поясом, надавил на грудь Зирех коленом («колено сломанной ноги», – подумал с ужасом Мокки), связал протянутые руки саиса, а потом и щиколотки. Отвязал повод с Джехола, сделал из него петлю, набросил ее на шею Зирех, а конец накрутил на свою руку и сказал ей:
– Подымайся!
Она, пошатываясь, поднялась. А когда встала, голова у нее закружилась так, что она невольно прислонилась к коню.
– Поддержи ее, славный Джехол, – прошептал Мокки, – поддержи ее!
Уроз разогнул ноги, сел по-турецки, посмотрел на связанного саиса.
– Воистину, коня тебе было мало, – кивнул головой Уроз… А точнее – ей.
Он посмотрел на нее. Зирех едва пришла в себя, но взгляд ее был неистов. Она не спускала глаз с груди Уроза. Он машинально поднес руки к рубашке, сквозь дыры в ней коснулся прилипших к коже бумажек… Афгани…
Всеми фибрами души Уроз содрогнулся от небывалой ненависти. Она относилась одинаково и к этой женщине, и к деньгам. Эта женщина еще минуту назад видела в глаза свою смерть, и вот она уже вся во власти своей алчности. Эти деньги, способные внушить столь низкое безумство. Значит, надо было уничтожить и ее, и их. Уничтожить одно другим. Красная пелена застилала глаза Уроза. Он подумал, что это отблеск горящих углей. Его руки, упирающиеся в землю, словно пружины толкнули его к жаровне. Женщину с петлей на шее потянуло за ним. Он схватил пригоршню денег, сунул их в ладонь женщины и приказал:
– В огонь!
Дикая, немыслимая боль отразилась на лице женщины. Она медлила. Петля стала давить ее. Бумажки полетели в огонь. Еще одна пригоршня афгани. Еще одно движение веревки… Снова пламя в жаровне. Зирех хотелось закрыть глаза, не видеть этого. Но она не могла. Демон, вселившийся в нее, заставлял ее смотреть, как вспыхивают, скрючиваются, чернеют бумажки, это богатство, это сокровище.
Когда на его груди не осталось ни одной бумажки, Уроз надел свой чапан, развязал руки Мокки, чтобы он надел на Джехола сбрую. Затем подтянулся и сел в седло, поднял Зирех, посадил ее перед собой, наконец привязал за шею к седлу Мокки. Выехав из юрты, он громко крикнул, издал тот крик, который обычно издают, пуская лошадь в галоп, а подбежавшим Мезрору и его пастухам сказал:
– Этот мужчина и эта женщина вернулись из степи, чтобы меня убить. Не забудьте об этом в тот день, когда вам придется давать показания как свидетелям.
И растворился в ночной степи.
Часть пятая
КРУГ СПРАВЕДЛИВОСТИ
I
СУД УРОЗА
Все было как обычно. Молодое солнце взошло в сиянии нового дня. На холодную землю легли первые длинные тени. Великолепные кони Осман-бая стояли у глинобитных стенок. Слуги, отвечающие за подстилку и за кормушки, конюхи, чопендозы, все низко кланялись Турсуну.
Он пришел в загоны, повинуясь привычному укладу, такому же привычному, как восход солнца, как появление теней, такому же привычному и, как казалось, такому же вечному. Как обычно, тяжелые его шаги свидетельствовали о его могучей силе, но палка, орудие власти, служила ему теперь уже и для опоры. Прямая фигура в просторном чапане, облегающем мощный торс с могучими плечами и руками, высоко поднятая голова под тюрбаном с крупными, словно изваянными скульптором складками, широкое лицо, покрытое шрамами, следами былых ранений в славных боях, а на щеках, вокруг рта и лба – белесая колючая пена, подобная той, что бывает на одиноких скалах, обработанных ветром и временем.
И ничто в этом величественном облике не говорило о предпринятых усилиях, о страданиях, снова, в который уже раз испытанных Турсуном, чтобы поднять, одеть и причесать этого старика, прикованного со сведенными суставами к постели, и сделать из него то, чем он должен быть: Главного Конюшего, Главного по Скакунам.
Один загон… другой. Один конь… следующий. Все тот же осмотр: несуетливый, молчаливый. Тот же темп, та же строгость и справедливость во взгляде. Движения Турсуна повторялись как при ритуале. Такие же скупые, точные и уверенные жесты.
Впрочем, один жест выбивался из строгой закономерности. Время от времени то левая рука, то правая прикасалась к поясу в том месте, где должна была находиться рукоятка плетки. Рука подымалась и тут же опускалась. «Как трудно, однако, отвыкать от инструмента, представлявшего собой лучшее украшение твоей жизни», – думал Турсун. Но тут же вспоминал о молодом жеребце, замученном им, и соглашался, что плетка должна навсегда исчезнуть с его пояса.
Турсун осмотрел последний загон, последнего коня. Тут Таганбай, старейший из чопендозов, отвел его в сторону и сообщил:
