У черты заката. Ступи за ограду - Юрий Слепухин

Он вышел. Беатрис пустым взглядом обвела комнату, увидела подсвечники на рояле — выгоревшие до конца, в застывших наплывах воска. Так выгорела в эту страшную ночь и она сама. Боже мой, если только он скажет хоть одно слово, если спросит: «Когда мы увидимся?» — но он никогда этого не скажет, никогда не спросит. А ведь теперь все зависит от него! В ней самой уже ничего не осталось — ни чести, ни чувства долга, ни простого самолюбия… Только любовь, только ее запретная и обреченная любовь, обрушившаяся на нее подобно горной лавине…

Вернулся Жерар, неся картину в узкой черной раме.

— Вот, Трисс, — сказал он глухим голосом. — Возьмите это на память… Вам она понравилась, я тоже считаю ее лучшей из всего, что написал…

Он повернул полотно, Беатрис увидела «Отъезд из Вокулёра».

— Спасибо, Джерри, — просто сказала она. — Лучшего подарка вы не могли мне сделать. Идемте…

Всю дорогу они молчали. Машину вел Жерар, Беатрис сидела рядом с ним в спокойной позе, глядя прямо перед собой сухими блестящими глазами. Перед мостом Хенераль Пас он притормозил и покосился на нее.

— Как, собственно, нам ехать?.. Вы говорили, что живете на Окампо, — где это?

— Это недалеко от зоологического… — Беатрис кашлянула, словно у нее пересохло в горле и было трудно говорить. После секундной паузы она, не глядя на Жерара, продолжала ровным, бесстрастным тоном, словно давая указания шоферу: — Сейчас выезжайте наверх, налево до авеню Дель-Техар. Там свернем вправо. Вы знаете улицу Монро? По ней выедете на Кабильдо и поедете до Пласа Италиа. А там я скажу.

Жерар молча кивнул. Синий «манхэттэн» поднялся на автостраду и в густом воскресном потоке машин помчался в сторону реки. После дождя было сыро, бензиновый перегар мешался с запахами мокрой травы, влажные сумерки опускались на столицу. Кое-где по сторонам автострады загорались первые, неяркие еще росчерки цветных реклам.

— Следующая направо будет Дель-Техар, — тихо сказала Беатрис.

Воскресное безлюдье предместий, старые пальмы на Монро, широкая, ярко освещенная авеню Кабильдо с ее немецкими ресторанчиками и пивными — «Мюнхен», «Цум Цеппелин», «Цум блауэн Донау» — потом прогрохотавший над головой поезд Тихоокеанской железной дороги и конная статуя Гарибальди на Пласа Италиа. Лязгающая музыка из баров, толпа перед подъездом кино, освещенные указатели над спуском в подземку, убегающая вдаль двойная цепочка фонарей. Жерар обогнул площадь против часовой стрелки и нырнул в темный туннель авеню Лас-Эрас, между стенами высоких деревьев зоопарка и ботанического сада.

— Уже близко… — Голос Беатрис прозвучал безжизненно. — Джерри… остановитесь где-нибудь здесь, пройдем пешком…

Жерар свернул к тротуару и, заглушив мотор, обошел машину и помог выйти Беатрис.

— А здесь теплее, — заметил он, доставая с заднего сиденья картину.

— Да…

Они долго шли по тихим тенистым улицам, вдоль низких оград особняков; движения здесь не было, лишь раза два мимо них с достоинством прошелестело что-то черное и сверкающее. Прохожих не было и подавно.

— Мы пришли, Джерри, — тихо сказала вдруг Беатрис, останавливаясь перед увитой глициниями решеткой. Она подошла к ржавой калитке и попыталась повернуть ручку.

— Заперто… Мисс Пэйдж еще не вернулась… — Она раскрыла сумочку и поднесла ее к лицу, разыскивая ключи.

— Зайдите, Джерри, — сказала она так же тихо, не глядя на Жерара, и вложила ключ в замочную скважину.

Жерар прошел в отворившуюся со скрипом калитку. Уличные фонари освещали заросший плющом верхний этаж серого каменного дома, повернутого фасадом во двор, перпендикулярно тротуару. Они поднялись по ступенькам высокого крыльца, Беатрис пошарила рукой в темноте, и вверху под навесом вспыхнул пыльный фонарь, тускло осветив массивные каменные столбы подъезда и резную, давно не крашенную дверь с позеленевшими львиными мордами.

— Осторожнее, Джерри, — тихо сказала Беатрис, входя в холл. — Здесь очень темно… и нет лампочки. Постойте, я сейчас…

Ее голос удалился, потом Жерар увидел ее в желтом электрическом освещении, стоящую на площадке широкой полукруглой лестницы с истертыми мраморными ступенями.

— Поднимайтесь сюда, Джерри…

Они прошли слабо освещенный отблеском уличных фонарей пустой зал с неровным скрипучим паркетом, гулкий сводчатый коридор; Беатрис открыла одну из дверей и щелкнула выключателем.

— Вот моя келья, входите…

Жерар вошел со странным чувством робости. «Келья» была большой, с высоким лепным потолком, выцветшими штофными обоями, на которых нельзя было разобрать рисунка, двумя большими окнами и стеклянной дверью — по-видимому, на балкон. Великолепный рояль красного дерева, старинный секретер с инкрустациями и два готических кресла тисненой кожи явно не гармонировали с простыми книжными стеллажами, недорогим письменным столом и узенькой кроватью, перед которой лежала вытертая пятнистая шкурка. Над кроватью висели распятие и хорошая репродукция Сикстинской мадонны, над столом — пестрый вымпел, очевидно какой-нибудь лицейской спортивной команды, и чья-то фотография. Осторожно ступая по рассохшемуся узорному паркету, Жерар прошел к столу и прислонил картину к стене.

Беатрис бросила на кровать сумочку и перчатки.

— Почему вы не сядете, Джерри? — спросила она тихо.

Жерар продолжал стоять, перебирая книги на столе. «Записки о галльской войне», латинская грамматика, «Введение в философию» Жака Маритэна. Он мельком взглянул на фотографию — это была увеличенная копия той, что показывала ему Беатрис.

— Джерри… Я хотела вас попросить — я принесу молоток и гвозди, и вы повесьте картину сами… Вот здесь над полками…

— Хорошо, Трисс…

Картина была повешена.

— Спасибо, Джерри… Угостить вас чем-нибудь? Хотите чаю? Некоторые европейцы любят чай, мы с папой тоже научились — от мисс Пэйдж… Выпейте чаю, Джерри, я так долго была вашей гостьей… — Она попыталась улыбнуться.

— Нет, Трисс. Я пойду… Нехорошо, если ваша мисс Пэйдж вернется, пока я буду здесь.

— О, это не имеет значения…

Они опять замолчали. За приоткрытой стеклянной дверью жестко скреблись листья пальмы. Где-то в стене треснуло рассыхающееся дерево.

— Я пойду, Трисс, — хрипло сказал Жерар. — Мне…

Голос его прервался. Он взглянул на Беатрис — ее поднятое к нему лицо с остановившимися глазами стало бледнеть — и, круто повернувшись, большими шагами пошел к двери.

— Джерри! — выкрикнула она отчаянно, опомнившись минутой позже. — О, Джерри!

Она догнала его на полукруглой лестнице холла. Он обернулся — Беатрис, задыхаясь, замерла несколькими ступенями выше, схватившись за край холодного мраморного парапета.

— Джерри… — шепнула она одним дыханием и поднесла руку к груди.

— Ступайте наверх! — крикнул он яростно. — Слышите — не смейте ни одного шага…

Он бросился вниз, прыгая через две ступени. Нестерпимо громко прогремели через холл его удалявшиеся шаги, потом в темноте на один миг очертилась светлым прямоугольником распахнутая и с грохотом захлопнувшаяся дверь. И наступила тишина — дремотная тишина старого дома, необъяснимые шорохи, потрескивание рассыхающегося дерева, мерный стук маятников. Ловя воздух открытым ртом, Беатрис опустилась на ступеньку и прижалась лицом к холодным каменным завиткам.

За стеной бешено грохотала темпераментная кубинская румба — классическая «Кариока» исполнялась в ускоренном, сумасшедшем темпе, почти срывающемся на буги. Возле железной лестницы шеренга причудливо разодетых хористок, ожидающих сигнала на выход, репетировала под руководством суетливого толстяка нечто вроде чечетки или канкана. Толстяк в пестрой гавайке отчаянно жестикулировал, хватался за голову, то и дело утирал платком блестящий от пота лоб и кричал задушенным голосом: «Больше согласованности, девочки, больше синхронности! Что вы со мной делаете, ай-ай-ай-ай…» Девочки усердно работали ногами, одни с серьезным видом, другие смеясь, гримасничая и показывая толстяку язык.

Беба, не держась за поручень, взбежала по гремящим ступенькам. Наверху, в коридоре, тоже было шумно — взад и вперед сновали камеристки, гримеры, окончательно очумевший помощник режиссера орал на группу статистов. Перед афишей с портретом знаменитого танцора Камачо голая девушка в трико из рыболовной сети и венке из водорослей ела сандвич и при помощи гримировального карандаша старательно украшала знаменитость ослиными ушами. Оглянувшись на Бебу, ундина показала великолепные зубы и сказала что-то по-португальски, подмигнув на портрет. «Не понимаю», — улыбнулась Беба, пожав плечами, но тоже подмигнула с одобряющим видом.