Американский психопат - Брет Эллис

Она снова машет официанту.

— Я буду эспрессо без кофеина, — говорит Эвелин. — Патрик?

— Портвейн, — вздыхаю я. — Любой портвейн.

— Желаете взглянуть на… — начинает официант.

— Просто самый дорогой портвейн, — обрываю я его, — и, да, бутылку пива.

— Да уж, — бормочет Эвелин после того, как официант уходит.

— Ты все еще ходишь к своему знахарю? — спрашиваю я.

— Патрик, — предостерегающе замечает она. — К кому?

— Извини, — вздыхаю я. — К своему психоаналитику.

— Нет, — она открывает сумочку, что-то ищет.

— Почему? — озабоченно спрашиваю я.

— Я тебе говорила, почему, — закрывая тему, говорит она.

— Но я не помню, — поддразниваю я ее.

— В прошлый раз он спросил, могу ли я провести его и еще троих человек вечером в «Nell's». — Она рассматривает свои губы в зеркальце. — Но почему ты спрашиваешь?

— Мне кажется, тебе надо ходить к кому-нибудь, — нерешительно, но искренне говорю я. — Мне кажется, ты эмоционально нестабильна.

— У тебя в квартире висит плакат с Оливером Нортом[51] и ты называешь меня нестабильной? — спрашивает она, роясь в сумочке.

— Да, ты нестабильна, Эвелин, — говорю я.

— Это преувеличение. Ты преувеличиваешь, — упорствует она, перетряхивая сумочку и не глядя на меня.

Я вздыхаю, потом заговариваю серьезным тоном:

— Мне не хотелось бы развивать тему, но…

— Как нехарактерно для тебя, Патрик, — вставляет она.

— Эвелин, это нужно прекратить, — вздыхаю я, обращаясь к своей салфетке. — Мне двадцать семь и я не желаю быть отягощенным обязательствами.

— Что, милый? — спрашивает она.

— Не называй меня так, — огрызаюсь я.

— Как? Милым? — спрашивает она.

— Да, — снова огрызаюсь я.

— А как ты хочешь, чтобы я называла? — с негодованием спрашивает она. — Господин исполнительный директор? — Она выдавливает смешок.

— О господи.

— Нет, правда, Патрик. Как ты хочешь, чтобы я тебя называла?

Король, думаю я. Король, Эвелин. Я хочу, чтобы ты называла меня королем. Но не говорю этого.

— Эвелин, я хочу, чтобы ты никак меня не называла. Я думаю, нам не стоит больше видеться.

— Но твои друзья — мои друзья. А мои друзья — твои. Мне кажется, так не получится, — говорит она, уставившись в какую-то точку над моим ртом. — У тебя на верхней губе крошка. Стряхни салфеткой.

В раздражении я смахиваю крошку.

— Слушай, я знаю, что твои друзья — мои друзья и наоборот. Я думал об этом.

Помедлив, сделав глубокий вдох, я заканчиваю:

— Забери их себе.

Наконец она в замешательстве смотрит на меня и мямлит:

— Ты что, серьезно, что ли?

— Да, — говорю я. — Серьезно.

— Но… как же мы? Наше прошлое? — тупо спрашивает она.

— Прошлое — не реальность. Это всего лишь сон, — говорю я. — Не говори о прошлом.

Она подозрительно прищуривает глаза.

— Ты что-то имеешь против меня, Патрик?

Сразу же злоба на ее лице сменяется ожиданием, возможно, надеждой.

— Эвелин, — вздыхаю я. — Прости. Просто… я к тебе равнодушен.

Сразу же она с вызовом спрашивает:

— А к кому ты не равнодушен? К кому, Патрик? Кто тебе нужен? — После злобной паузы она продолжает: — Шер?

— Шер? — в замешательстве переспрашиваю я. — Шер? О чем ты? А, ладно. Я хочу, чтобы это закончилось. Мне нужен регулярный секс. Мне надо развеяться.

За несколько секунд она впадает в бешенство, с трудом сдерживая истерику, охватывающую ее тело. Я не так сильно наслаждаюсь этим, как предполагал.

— Но как же наше прошлое? — тщетно спрашивает она.

— Не говори о нем, — отвечаю я, наклоняясь вперед.

— Но почему?

— Потому что его у нас не было, — говорю я, пытаясь не повышать голос.

Она берет себя в руки и, игнорируя меня, вновь открывает сумочку и бормочет:

— Это патология. Ты ведешь себя патологично.

— А это что значит? — обиженно спрашиваю я.

— Какая мерзость. Это патология. — Она отыскивает коробочку для пилюль от Laura Ashley и со щелчком открывает ее.

— Патология чего? — интересуюсь я, пытаясь улыбнуться.

— Хватит об этом, — она вынимает неизвестную мне таблетку и запивает ее моей водой.

— У меня патология? Ты говоришь мне, что у меня патология? — спрашиваю я.

— Мы по-разному смотрим на мир, Патрик, — шмыгает она носом.

— И слава богу, — злобно говорю я.

— Ты бесчеловечный, — произносит она, пытаясь, как мне кажется, не расплакаться.

— Я… — запинаюсь я, пытаясь защищаться, — в контакте… с человечеством.

— Нет, нет, нет, — качает она головой.

— Я знаю, мое поведение… иногда выглядит сумасбродным, — мямлю я.

Неожиданно она в отчаянии берет меня за руку и притягивает ее к себе:

— Ну что ты хочешь, чтобы я сделала? Чего ты хочешь?

— О Эвелин, — издаю я стон, убирая свою руку, потрясенный тем, что наконец-то задел ее.

Она плачет.

— Что мне сделать, Патрик? Скажи мне. Пожалуйста.

— Тебе надо… О господи, Эвелин. Я не знаю. Ничего ты не можешь сделать.

— Пожалуйста, ну что? — тихо всхлипывает она.

— Не так часто улыбаться? Лучше разбираться в машинах? Реже повторять мое имя? Это ты хочешь услышать? — спрашиваю я. — Это ничего не изменит. Ты даже пива не пьешь, — бормочу я.

— Но ведь и ты не пьешь.

— Это неважно. Кроме того, я только что заказал бутылку. Вот.

— Ох, Патрик…

— Если ты вправду хочешь что-нибудь для меня сделать, то перестань устраивать мне сцену, — говорю я, в смущении глядя на зал.

Как только официант ставит на стол эспрессо без кофеина, портвейн, и пиво, она просит его:

— Я буду… что? — она со слезами, в замешательстве и испуге смотрит на меня. — Корону? Ты это пьешь, Патрик, да? Корону?

— О господи. Прекрати Пожалуйста, извините ее, — говорю я официанту, а потом, как только он отходит, — да, Корону. Но мы в ебаном китайском ресторане, так что…

— О боже, Патрик, — всхлипывает она, сморкаясь в носовой платок, который я швырнул ей. — Ты — дрянь. Ты… не человек.

— Нет, я… — я вновь запинаюсь.

— Ты… не… — она останавливается, вытирает лицо, не в состоянии закончить фразу.

— Я не что? — с интересом, в ожидании, спрашиваю я.

— Ты душевно… — шмыгает она носом, опуская глаза, плечи ее никнут, — нездоров. Ты… — задыхается она, — непредсказуем.

— Я предсказуем, — с негодованием, в свою защиту, произношу я. — Я вполне предсказуем.

— Ты чудовище, — всхлипывает она.

— Нет, — отвечаю я, глядя на нее смущенно. — Это ты чудовище.

— О господи, — стонет она, так что люди, сидящие за соседним столиком смотрят на нас. — Просто не верится.

— Ну все, я ухожу, — успокаивающе говорю я. — Я оценил обстановку и ухожу.

— Не надо, — говорит она, хватая меня за руку. — Не уходи.

— Я ухожу, Эвелин.

— Куда ты? — внезапно она выглядит вполне собранной. Она позаботилась о том, чтобы слезы, которых на самом деле было совсем немного, не испортили ее макияж. — Скажи, Патрик, куда ты идешь?

Я кладу сигару на стол. Она настолько расстроена, что оставляет это без комментариев.

— Я просто ухожу, — отвечаю я.

— Но куда? — спрашивает она, и в ее глазах вновь появляются слезы. — Куда ты уходишь?

Похоже, в ресторане все посетители, которые слышат наш разговор, стараются смотреть в другую сторону.

— Куда ты? — опять спрашивает она.

Я не отвечаю, запутавшись в собственном лабиринте. Я думаю о другом: о гарантиях, о предложениях биржи, о первичном размещении акций, о финансировании, о рефинансировании, об облигациях, о конвертации, о доверенностях, о годовых отчетах, о квартальных отчетах, о нулевой прибыли, о валовом национальном продукте, о дорогих безделушках, о миллиардерах, о Кенкичи Накаджиме[52], о бесконечности, о Бесконечности, о том, как быстро ездят дорогие машины, о благотворительных аукционах, о липовых бонах, о том, не отказаться ли от подписки на Economist, о том рождественском вечере, когда мне было четырнадцать и я изнасиловал горничную, о Включенности, о зависти к другим, о том, можно ли выжить после трещины в черепе, об ожидании в аэропортах, о сдавленном крике, о кредитных карточках, о чьем-то паспорте, о коробке спичек из La Cote Basque, забрызганном кровью, о поверхности, поверхности, поверхности, Роллс — это Роллс — это Роллс. Для Эвелин наши отношения желтые и голубые, для меня же они — серое место, по большей части черное, разбомбленное, обрывки фильма в моей голове — бесконечные кадры камней, любой язык совершенно незнаком мне, звук затмевается новыми образами: хлещущая из банковских автоматов кровь, женщины, рожающие из анальных отверстий, зародыши замороженные или всмятку (а это как?), ядерные боеголовки, миллиарды долларов, полное уничтожение планеты, кого-то бьют, кто-то умирает, иногда бескровно, но чаще всего от выстрелов, заказные убийства, кома, жизнь, сыгранная как дурная телекомедия, пустой экран, превращающийся в мыльную оперу. Это изолированное место, которое служит только для того, чтобы было видно мою ослабшую способность чувствовать. Я в центре, вне времени, и никто не желает установить мою личность. Внезапно я представляю скрюченный рассыпающийся скелет Эвелин и это наполняет меня восторгом. Я долго не отвечаю на ее вопрос "Куда ты?" — но, сделав глоток портвейна, потом пива, я поднимаюсь и говорю ей, думая в то же время: если бы я был настоящим роботом, то в чем была бы разница?