Державы Российской посол - Владимир Дружинин

После десерта, состоявшего из орехов в меду, пастилы, фиников, Александру велено было удалиться. На столе кофе в делфтских чашечках, расписанных синью, лианами тропиков, и пузатые фляжки с ликерами.

– Его царское величество, – сказал Куракин, – несомненно пожелает встретиться с вами.

– Я чрезвычайно польщен…

Грузное тело француза расплылось в кресле, он предался пищеварению. Ну, нет, не удастся отделаться политесами! Не для того зван.

– Между нами, господин граф… Мой суверен думает, что Франция может дать нам нечто более существенное, чем рецепт гастронома. До сих пор мы, согласитесь, далеки друг от друга.

– Боже мой! – промямлил Шатонеф. – Вы правы. Ваше гостеприимство показывает…

– Не стоит благодарности. Чем богаты… Я должен добавить, такое же мнение выражено в Берлине. Книпхаузен подтвердит вам…

– Увольте! Я отказываюсь пить с немцами.

– Не настаиваю, – смеется московит.

– Откровенно признаться, в Турции мой желудок отдыхал. Мусульмане не пьяницы, надо отдать им справедливость.

Садится на своего конька. От серьезного разговора отвиливает. Куракин отступился, даровал передышку. Пожаловался на простуду, от коей заводятся чирьи. Да, сырость виновата. Ветер западный, ненастье хлынуло от берегов Англии.

– Дай бог, чтобы англичане не помешали вам в Мардике, господин граф.

Произнес будто вскользь, разглядывая этикетку на фляге – гнома, согбенного под виноградной лозой.

Француз заморгал, заколыхался, открыл было рот, но вымолвить не успел ни слова.

– Насколько я могу судить, расширить канал несложно, – продолжал московит, повергая собеседника в смятение.

У городка Мардик, отстоящего на десять лье от Дюнкерка, – сообщалось в письме Сен-Поля, – ведутся секретные работы. По окончании канал станет доступен для кораблей с осадкой более десяти футов. Сооружается гавань для военных судов. Мирный договор, подписанный в Утрехте, нарушается.

– Мы не скрываем, – бормочет Шатонеф. – Область низменная, заливается водой…

– Это для курантов, дорогой граф. Для них – дамба от наводнений. Второй Дюнкерк, вот ради чего согнали землекопов. Будьте спокойны, я не болтлив.

Обладание секретом – то же, что козырь в игре. Шатонеф очнулся, скинул блаженное, сытое оцепенение. Теперь слушает, со вниманием слушает царского посла.

– Между нами, передаю вам то, что слышал от его величества. Мы заменим французам Швецию.

Русский лен, русская пенька, русские кожи, древесина, ворвань разве не потребны Франции? Потребны. Нужны, стало быть, и морские коммуникации, кои от англичан в опасности. Англия заставила разрушить Дюнкерк, первоклассную гавань, лучшую на западном берегу. Грудь Франции беззащитна. Карл не заступится, избит на суше и на море.

– Нам странно, что его королевское высочество…

Титул Филиппа Орлеанского вязнет в зубах. Надоедает долбить в одну точку. Нелепо чаять выгод от Карла. Сей Голиаф обращен ныне в карлика. Всей Европе ясно, сколь низко упало могущество Швеции. Великой державы, владычицы Севера, не существует, она пребудет лишь в анналах истории.

– Я благодарен вам, мой принц, за любезную новость. Я передам его королевскому высочеству соображения царского величества…

Многословие Шатонефа несносно. Ох, трудно с ним! Вельможа среднего ума, избалованный, всю жизнь гревшийся в лучах «короля-солнца». Доводы простые, практические, воспринимает туго. Покойный Людовик решал за него, вкладывал в рот готовое, – разжуй и проглоти! Радеть о пользе для государства маркиз не приучен. Превыше всего – воля короля, святая его воля.

– Его королевское высочество до сих пор не был осведомлен о добром расположении царского величества.

«И не хотел знать, – вставил Куракин про себя. – Кто мы были для Людовика? Дикари в звериных шкурах».

– Регента смутит отдаленность вашей страны…

Наконец-то обошелся без титула! Царский посол возразил, – Россия приблизилась к Франции. Расстояние до новой столицы почти такое же, как до Стокгольма.

– Помилосердствуйте! – и голос Шатонефа звучит умоляюще. – Может ли Франция покинуть старого, испытанного друга? Наши родители, давшие слово в Вестфалии…

– Прошло полвека с лишним, – поспешил сказать Куракин, дабы отвлечь от погружения в прошлое. – Шведы поделились с вами в Германии, забрав себе львиную долю. Вы получили Эльзас и шведскую гарантию. Кто теперь поддержит вас, если император снова двинет свою армию на запад? Император, ваш извечный противник…

– Боже нас упаси от войны, мой принц!

– Присоединяюсь к вам… Царь и не мыслит навлечь на вас войну. Речь может идти единственно о союзе оборонительном.

– Боюсь, и это не соблазнит регента.

– Оборонительный союз, субсидии, – таковы условия с нашей стороны. И разумеется, отказ Франции от всякой помощи шведам. Недавно дали Карлу шестьсот тысяч экю. Вы поступили, простите меня…

Опрометчиво, – вот что висело на языке. Слишком резко…

– Здешние купцы говорят – гнилое дерево подпираете. Скажите регенту – ваше золото в руках Карла пропало. В наших оно могло бы послужить ко всеобщей прибыли. К умиротворению Европы.

Посол увлекся. Наговорил слишком много, голова Шатонефа всего не вместит. Не усвоит сразу громадность царского плана. Шутка ли, крутой ведь поворот – от Швеции к России!

– Прошу вас не забыть, граф… В тех же надеждах на Францию пребывают Пруссия и Польша.

Московит колол орехи, легким щелчком посылал ядра по скатерти к гостю. Шатонеф упускал их, взмахивал руками бестолково. Рывком, опершись на оба подлокотника, встал, – заломило поясницу. Ушел подавленный и, как показалось Борису, испуганный.

«Не выдержал, – сказал себе Борис. – Спасается бегством».

На другой день в ассамблее младший Куракин застал Шатонефа в смятении. Суетился, обтирал лоб, затискивал в угол то прусского посла, то поляка. Проверял, должно, доподлинно ли царь с ними «в концерте». Зоркий «Цензор» обратил внимание на эти хлопоты. В очередном номере описал шахматную партию, где король – разуметь надо, шведский – оказался один на поле, брошенный всеми фигурами. И по сему случаю филозофствовал на нескольких страницах о дружбе и верности, в тонах, впрочем, нейтральных.

Где стены имеют уши, так это в Гааге. Множество ушей. И, верно, не одна пара – английская.

Шатонеф честь отдал, угостил обедом московита. Разносолов – букет благоухающий, дюжина соусов. Что ты ешь в таком обильном аккомпанементе – не расчухаешь. А предложения царя в Париж отосланы, скорым ответом француз не обнадежил.

И снова сошлись за обедом, в доме куракинском. Кушанья на манер русский. Пирога с визигой гость выкушал малость, квас только пригубил, зато поросенок под хреном восхитил гурмана. Обсасывая кожицу, слизывая жир, разглагольствовал:

– Вы поразили нас, мой принц. Вы, вы – русские… Россия встала, как Феникс из пепла.

– Мы не горели, – усмехнулся Борис.

– Да, да, простите, к слову пришлось. Знаете, один господин, не стоит называть его… Сильно возмущался в ассамблее. Что нужно царю? Неужели ему мало места? Владея половиной Азии, для чего устремился на запад? Мог бы и столицу свою основать где-либо в Сибири.

– Спасибо господину, – отозвался Борис. – Надоумил… У испанцев в Новом Свете сколько земли приобретено, однако трон из Мадрида не переносят же. А там, за океаном, горницы золотом набиты. Может, послушают того господина умного?.. Нет, граф, наш дом в Европе.

– Однако есть ученые, – произнес Шатонеф осторожно, – почитающие русских народом азиатским.

– С чего взяли? Где начало нашего государства – в Азии разве? Где Киев, Новгород, первые наши столицы?

– Я в вашей истории несведущ, – и граф поднял руки. – Передаю с чужих слов.

– Судите сами, от кого мы просвещение приняли? Не от татар же – от греков.

– Казните меня! – засмеялся Шатонеф. – Казните за невежество, дорогой принц!

Посол не хотел, однако, свести разговор к шутке.

– В Сибирь нас отпихнуть желают, – распалился Борис. – Нет уж… Коли история нас в Европу определила, не обессудьте! Конечно, для вас, французов, мы в новинку. Новый Тамерлан чудится, спать не дает. Спросите пруссаков – они тоже боялись, да вот, привыкли.

– Спрашивать излишне, – сказал Шатонеф, помолчав. – Слышишь со всех сторон… Всякое говорят, мой принц, всякое. Например, насчет одного происшествия в Данциге. Царь будто бы застал в порту шведские суда, нагруженные зерном. И поступил с купцами, продавшими хлеб, весьма сурово. Правда это?

Ох, до чего тянуло сказать – неправда! Вся ассамблея гудит – русский суверен, рассердившись, наложил контрибуцию на чужих подданных. Опровергать сей факт бесполезно, реноме государя ложью не возвысишь, а делу, начатому с французом, повредишь.

Доверие, доверие взаимное паче всего в сем деле необходимо. И посол ответил: