Что-то случилось - Джозеф Хеллер

– Они только получили по заслугам, – заявила она. – Можно сказать, сами на это напрашивались.

Жена моя жалела их детей.

Надо не забывать, что не стоит слишком часто улыбаться. Надо соблюдать видимость. Надо не забывать и дальше держаться подобострастно и выставлять напоказ признательность по отношению к тем в Фирме, в университетском и загородных клубах, кто ждет, что я теперь буду смиренный, ретивый, осчастливленный и робкий. Я теперь меньше разъезжаю, больше бываю дома. (Держусь поближе к основной базе, но это, разумеется, не мой дом, а Фирма.) Жена довольна, когда я при ней, несмотря даже на то, что мы ссоримся. Дочь подозревает, что я за ней слежу. Мы подозреваем, что, когда нас нет дома, она пользуется одной из наших машин – кое у кого из ее друзей постарше есть юношеские водительские права, – а моего мальчика запугивает: мол, если он проболтается, его искалечат, выколют ему глаза. (Наверно, узнай я, что она запугивает моего мальчика, грозя смертью или увечьем, я мог бы ее убить.) Дерек сказать ничего не может. Хотел бы я понять, какие образы маячат у него в мозгу (приходится напомнить себе, что мозг-то у него есть, и уши, и глаза, которые видят и слышат) и как он способен их истолковать. Я бы не прочь подслушать, что там делается, у него в голове. Наверно, там стоит сплошной треск. Мне представляется, Дерек – вроде приемника, беспорядочные потоки картин и звуков врываются в его голову с одной стороны и выплескиваются в воздух с другой, точно радиосигналы через кочан капусты или через некий хорошо настроенный, замысловатый и высокочувствительный инструмент из керамики, вольфрама и стекла, который всем хорош, да вот только не работает. Назвать его некоей конечной станцией я не могу – ведь там ничто не завершается. Собственные мои мысли кажутся мне круговыми, шарообразными, сферическими, колесом, вертящимся, точно целый мир, в отстойнике, куда погружается все то, о чем я забываю подумать, выпадает в осадок, в вязкую тьму придонных слоев. (Я забываю даже то, что хотел бы запомнить.) Точно электронная лампа, он может вдруг раскалиться. Точно транзистор, он незаметно отзывается на диссонирующие звуки и на изменения влажности и температуры. У меня есть сын с головой как кочан капусты. Должно быть, и там существуют атмосферные и иные помехи, и, вероятно, отсюда внезапные вспышки его капризов. (У меня в голове тоже есть помехи, из-за них дома я взрываюсь и капризничаю – и готов раскроить себе череп, выпустить бы оттуда все, что давит, и от чего трещит голова.) У Дерека вправду славная мордочка. И, у других моих детей тоже, и жена для своих лет куда привлекательней всех прочих знакомых мне своих сверстниц. Хотел бы я знать, что недостроенно у него в мозгу, какие не закончены соединения. Неужто он вовсе ничего не смыслит и ему даже невдомек, что он слабоумный и вырастет кретином? Знает ли он, что ему положено желать мне смерти и бояться, что за это я его убью или кастрирую? Пусть уж держит при себе свои грязные намерения насчет моей жены. Он безупречен. Мне снится, он тоже мертв, и, проснувшись, я безутешен: мне жаль его, да притом я знаю, сон этот про меня, и я еще не окончательно хочу, чтобы он умер.

– Что тебе снилось? – спрашивает наутро жена, готовя завтрак.

– Дерек.

– Ты смеялся.

– И ты снилась. Ты валялась с чужим дядей.

– Ты смеялся.

– Ты схватила меня за член. Мне нравится, когда меня хватают за член.

– Хочешь, схвачу прямо сейчас?

– Мне ж на работу. Приготовь сегодня ужин. Ты была забавная. С огромным чернущим негром.

– Мне снился чудовищный сон.

– Ты плакала.

– Это тебе снилось?

– Ты плакала во сне.

– Что ж ты меня не разбудил? Мне снилось, я плачу и никак не могу перестать.

– Я был занят собственным сном. Может, нам приснился один и тот же сон. Тебе не снилось, что ты валяешься с дылдой – черномазым?

– Мне это ни к чему. Мне хватает тебя.

– По-моему, наша сучка все-таки гоняет без спросу либо в твоей, либо в моей машине. Он вчера за ужином начал было что-то говорить, и она уж такими злющими глазами на него уставилась.

– Спрошу у нее.

– Я ее на этом поймаю. Приготовь сегодня ужин. С удовольствием ее поймаю.

– Ты последнее время много бываешь дома.

– Ну и что?

– Да ничего. Я рада.

– И я ничего.

– И незачем кричать.

– А я не кричу. Не понимаю, почему стоит мне изредка повысить голос, и сразу упреки – мол, кричу. Все люди повышают голос. И ты тоже. Не понимаю, что тебя так раздражает.

– Это ты сегодня с утра раздражаешься. Я рада, когда ты дома. Ты даже стал посвистывать. Может, тебе стало приятно проводить время дома, с нами?

– Конечно, приятно.

– У тебя все в порядке?

– Все прекрасно. И было бы еще лучше, если б ты перестала спрашивать, все ли у меня в порядке.

– Так я и знала, этого настроения надолго не хватит.

– А еще удивляешься, что я спешу сбежать на службу.

– Если у тебя что-нибудь стряслось на службе, я бы хотела знать.

– Все прекрасно.

– У вас что-нибудь стряслось? – резко спрашивает Грин, едва я переступаю порог.

– Стряслось?

– Я спросил достаточно громко.

(О черт, он тоже сегодня бешеный и застал меня врасплох.)

– Ничего не стряслось.

– Не врите.

Он свирепо, с садистской злобой глядит на меня выпуклыми своими влажными глазами, на его разгоряченном чувственном лице, на лбу и верхней губе проступили капли пота. Обычно Грин не позволяет себе потеть на людях. (Интересно, что его сегодня утром беспокоит больше – недостаточность щитовидной железы или увеличенная предстательная.) На нем просторный мягкий костюм верблюжьей шерсти – на сером фоне тоненькая лиловая полоска, – с большими и острыми лацканами, и ему это сходит с рук. Мы, остальные, можем себе позволить надеть подобный костюм только на праздник или на выставку, хотя такие широкие мешковатые брюки годятся и для воскресных пикников, водных прогулок или в загородных клубах. Грин слишком роскошная личность среди нас, у него богатейший словарь, и оттого начальство его чуждается и при нем чувствует себя стесненно. Гораций Уайт боится его как чумы. Грин ищет расположения Горация Уайта, Уайт бежит от него к Блэку – тот презирает Грина и открыто его поносит, – Грин удаляется зализывать раны.

– Блэк – животное, – жаловался мне Грин. – Горилла. Разговаривать с ним бессмысленно.

Блэк – антисемит. Грин ждет и зло смотрит на меня из-за стола, словно это с меня надо спрашивать за его щитовидку, предстательную железу, колит или за Блэка.

– Не понимаю, о чем вы.

– Нечего мне врать, да еще так неубедительно, – начинает он, буквально не дав мне кончить, словно ему заранее известно, что я отвечу. – Можно врать, когда я вас не подозреваю. Я ваше начальство. Если не хотите лишиться места, не смейте никому тут врать неубедительно. Не желаю, чтоб моих подчиненных презирал кто-нибудь, кроме меня.

– Жена у меня дерьмо – вот что стряслось.

– Нельзя ли полегче?

– Вы же сами спросили, так?

– Я вам не Энди Кейгл.

– Энди Кейглу я бы этого не сказал.

– Мне нравится ваша жена.

– Нет, Джек, не нравится. И мне тоже. Что стряслось?

– У меня было четыре жены, и вы никогда ни об одной не слыхали от меня дурного слова, хотя я всех их терпеть не мог.

– Она от вас вовсе не в восторге.

– Нечего сплетничать.

– Она говорит, вы негодяй – не дадите мне выступить на конференции.

– Хватит прикрываться женой.

– Да бросьте, Джек. Не так уж она вам нравится.

– Вовсе она мне не нравится, если желаете продолжать о том же. Сказать почему?

– Не надо.

– На иных наших сборищах она пьет слишком много, а на других слишком мало. Она скована, и связана, и заражает этим других. От нее исходит дух неловкости, как от других – разные запахи.

– Я ж сказал, не надо.

– Она не подарок. Не богата. Ничем не знаменита, не компанейская, и она вам не помощница, и мне тоже.

– Вы ведь, кажется, спросили, не стряслось ли у меня что-нибудь, верно?

– А вы прикрываетесь женой, чтоб не отвечать.

– Нет, не прикрываюсь. Отчего вы в таком плохом настроении?

– А вы отчего в хорошем?

– Сейчас не в хорошем.

– Сейчас вы дуетесь, – кривясь, эхом отзывается он – похоже, ему тоже присуща мальчишеская склонность вдруг злобно передразнить того, кто донельзя его Раздражает.

Это называется эхолалия.

Это называется эхолалия (невольное мгновенное повторение слов, сказанных другим человеком. Я посмотрел в словаре. Ха-ха).

Ха-ха.

Ха-ха.

(Так можно без конца.)

Так можно без конца.

– А мне уж и дуться нельзя? – спрашиваю я.

– А вам уж и дуться нельзя? – спрашивает он.

– В чем дело, Джек?

– В чем дело, Джек! – жду я, что он повторит моим голосом, точно в дурном сне (как я, бывает, непроизвольно облаиваю жену или дочь их же голосами, когда слишком взвинчен, совсем обалдел и уже не в силах придумать менее ребяческий способ ударить их побольней).