Белое, черное, алое… - Елена Топильская

— Где бы стакан водки опрокинуть…

Ожидая в следственном кабинете, пока мне приведут Пруткина, я не испытывала торжества от того, что я знаю, как все было. И вообще ничего я не испытывала — чувство опустошения было моей единственной эмоцией. И Пруткин это уловил.

— Я опять без адвоката, Владлен Ильич.

— Это хорошо, — отозвался он. — Такие вещи лучше обсуждать без посторонних.

Мы помолчали. Потом я нехотя достала из сумки фотоотпечаток, который мне на японской аппаратуре сделали с видеозаписи, и положила его перед Пруткиным.

Он не стал брать его в руки, глянул и перевел глаза на меня.

— Я же предупреждал, что поверить в это трудно. Что Ельцин, что он, — Пруткин кивнул на снимок мужчины с ножом в руке, — у меня шансов никаких.

— Зачем согласились? — спросила я для проформы.

— Таким людям не отказывают. Я же его знал двадцать пять лет, еще тогда был его человеком, в вашем районе. Дружил я тогда с милицией, иначе сидел бы уже не четвертый, а сто четвертый раз. Подсвечивал ему кое-что, ну и он мне, чем мог, помогал. Я же понял сразу, зачем я ему нужен. Если бы взяли нас прямо там, он бы меня подставил, а сам бы выкрутился, — мол, поймал на месте преступления. Один он не мог пойти. А кому он, кроме меня, мог довериться?

Только мне, потому что я у него в кулаке сидел. Он столько про меня знает, что я ему не страшен.

— Он и так вас подставил.

Мы с Пруткиным говорили тихими голосами, без выражения, как будто оба обессилели.

— Нет, на меня вышли без него, случайно. А тут все совпало, кражи из дач, куртку нашли с кровью. Я до сих пор не знаю, как на ней кровь оказалась.

— Нож он вытер о вашу куртку. И в вашу печку лезвие бросил.

— Ну, это случайность, что на меня вышли. Он, как узнал, прилетел.

Посидишь, говорит, от силы полгода, потом все развалится, только не рыпайся.

Ну, я смотрю, за полгода зашкаливает, ну и отказался от своих признаний. Я тогда действительно под дурью был. Но про него я нигде никогда не скажу.

— Уже сказали.

— Это не имеет значения, — махнул Пруткин рукой. — Разговор неофициальный.

Даже если он будет сидеть передо мной и признаваться, я все равно отопрусь. Я вообще его не знаю. Наше сотрудничество документально не оформлялось.

— Ну ладно. Мне только интересно, зачем он это сделал?

— Да, это интересно. Мне он, знаете, что сказал? Что эти люди, муж и жена, развращают своих детей, ну, развратные действия в отношении их совершают, там мальчик и девочка, так вот оба, и муж, и жена, с ними такое вытворяют. И чем дальше, тем больше. И надо это остановить. А в тюрьму их нельзя: во-первых, не доказать, а если дети на них будут показания давать, они детей убьют. А во-вторых, каково детям будет, если мама с папой в тюрьме сгниют за то, что с ними совершали? Им же житья не будет… Так что выход только один…

Нателла Редничук, подумала я, ее легенда, бесспорно. «Какая жизнь у девочки будет, если мама в тюрьме за то, что убила папу?» — вспомнила я Нателлочкину тетю.

Из изолятора я поехала в главк. Чем дальше, тем муторнее становилось у меня на душе.

— Сергей Сергеевич на месте? — спросила я у пожилой секретарши в приемной.

— На месте. Как вас представить?

— Швецова из прокуратуры.

— Минуточку. — Она нажала на кнопку внутренней связи. — Сергей Сергеевич, Швецова из прокуратуры.

— Пусть заходит, — раздался голос Голицына из динамика.

Я вошла в кабинет и притворила за собой дверь. Генерал встал из-за стола, обошел вокруг него и принял от меня куртку.

— Присаживайтесь. Кофе хотите?

— Нет, спасибо.

По предложению генерала мы сели не к столу, а в угол кабинета, где стояли два кресла и журнальный столик.

— Сергей Сергеевич, я раскрыла убийство Чвановых, — бесцветным голосом сказала я.

— Поздравляю. — Его-то голос был не бесцветным, а очень даже насыщенным модуляциями.

— Особо не с чем.

— А что такое?

— Я не знаю, что делать дальше, — призналась я. — Посоветуйте.

— Нужна помощь, люди? — Он внимательно на меня посмотрел.

— Нет. Я только хочу знать, чем она вас купила. Вы же знали, что она собой представляет.

— О чем вы? — Он еще по инерции улыбался.

— Почему вы не отказались?

— Я вас не понимаю, — но улыбка уже исчезла, у губ сложилась жесткая складка.

— Вы же знали, что Нателла собой представляет. Она не человек, у нее нет человеческих чувств. Неужели вам в голову не пришло, что она вас использует?

Голицын молчал.

Я достала из сумки фотографию парочки на фоне РУВД.

— Узнаете?

Рядом я положила фотоотпечаток с видеозаписи убийства.

— Узнаете?

Следующей на столик легла выписка из прокурорского журнала — про то, что профилактику поведения Редничук Н. И., освободившейся из мест лишения свободы 18 февраля 1971 года, осуществляет оперуполномоченный Голицын С. С.

— Помните?

Голицын молчал.

Из сумки я достала диктофон с кассетой из «прослушки». Включив воспроизведение, я услышала голос Голицына: «Але! А Романа можно? Рома? Живой еще? Ну, с наступающей тебя годовщиной!..»

— Узнаете? Вы же практически при мне туда звонили, разговор в четыре часа.

Вот распечатка ваших переговоров с мобильного телефона. Помните день взрыва?

Вот ваш исходящий звонок — аккурат по домашнему телефону Вертолета.

— Схулиганил, — неожиданно сказал Голицын. — Я знал, что Вертолета слушают, а тут подвернулся такой удобный случай еще раз подставить его под убийство Чвановых. Я ведь и год назад понимал, что он первый кандидат под подозрение, он ведь Чванову угрожал.

— По просьбе Нателлы Ивановны.

— Просто Нателлы, — машинально поправил он меня и осекся. — Чего вы хотите?

— Не знаю, — честно ответила я. — Наверное, отдать кому-нибудь это дело и забыть о нем. Она правда сказала, что ее сын и невестка совершают развратные действия в отношении детей?

— Хуже. — Голицын достал из кармана пачку сигарет, зажигалку и закурил. — Не возражаете? — запоздало спросил он.

— Что вы, что вы, чувствуйте себя совершенно свободно…

— Не ерничайте. Судя по всему, вы знаете о наших отношениях?

— Я знаю, что они были. — Маша… Можно мне вас так называть? Вы мне в дочки годитесь.

Я кивнула.

— Я очень виноват перед Нателлой. У нее была тяжелая жизнь. Зона, смерть мужа, ребенок, который не узнал ее, когда она вышла из заключения… Да еще и я. Ничего хорошего я ей не смог дать и ужасно обидел. Она чуть не умерла из-за меня. Выгнала меня потом, и правильно сделала. А я до сих пор не могу себя простить. Мы не виделись много лет. Когда она меня нашла в прошлом году и сказала, что только я могу ей помочь, у меня язык не повернулся ей отказать.

Она рассказал мне о ситуации, и я согласился с ней, что другого выхода нет, детей можно спасти только так.

— И вы ей поверили?

— Да, Маша, я ей поверил. Я ей привык верить еще тогда. Мне до сих пор бывает тошно, когда я думаю о Нателле и нашей с нею совместной жизни. Она была на три года меня старше, я был еще сопляк и вел себя как сопляк. Я принимал как должное то, что она корячится на каких-то показах в тьмутаракани, чтобы денег заработать, меня обеспечить. Она ведь мне даже рубашки и дезодоранты покупала.

Я, бугай, занимался только своей работой, денег ей практически не отдавал, но жрать и пить любил. Она меня обслуживала, а я это принимал. А ведь я должен был ее на руках носить. Я больше никого в жизни так не любил, как ее. И до сих пор ее люблю. Как я с нею жил! Как свинья, как скотина последняя. Ну ладно, это вам неинтересно. Что делать будем?

— Не знаю, Сергей Сергеевич, — повторила я.

— Вы ведь понимаете, что вряд ли докажете…

— Наверное, вы правы. Да я и не хочу доказывать. Я напишу рапорт прокурору с просьбой передать это дело другому следователю. И отдам ему все материалы, которые у меня есть. Сделает он из этих материалов те же выводы, что и я, — тогда готовьтесь к разговору с другим человеком.

— Вряд ли, — Голицын усмехнулся. — Пруткин вам что-нибудь сказал?

— Пруткин сказал, что то, что было на самом деле, так же невероятно, как участие в преступлении президента Ельцина.

— Это вам он такое сказал, а больше никому даже сотой части этого не скажет. Чем-то вы ему понравились, наверное.

— А если другой следователь ему еще больше понравится?

— Посмотрим. Поживем — увидим.

— До свидания, Сергей Сергеевич. — Я поднялась с кресла и собрала свои документы.

— До свидания, Мария Сергеевна, было приятно с вами поболтать.

Голицын тоже поднялся и галантно подал мне куртку.

Как я хотела раскрыть это убийство, думала я, бредя по проспекту и наступая на корочки льда, затянувшие лужи. Зачем? Кому от этого лучше? Кто это сказал: «Чем больше я узнаю людей, тем больше мне нравятся кошки»?

В РУБОПе меня должен был ждать Денщиков с адвокатом, для предъявления обвинения. Арестовывать его прокурор города запретил, санкцию на него мне никто не даст, спасибо хоть обыск в его квартире санкционировали. Я писала протокол допроса своего бывшего коллеги, и мне очень хотелось напиться.