Тайна семи - Линдси Фэй
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Мы и сами не знали до тех пор, пока мне не исполнилось четырнадцать, а Люси – шестнадцать. – Голос ее звучал безжизненно.
– Не знали чего?
– Ну, что мы рабыни, разумеется.
Я снова утратил дар речи и просто смотрел на нее. Женщина, которую я знал под именем Делия Райт, была красива, изящна, хрупка, почти так же красива, как Люси. Миндалевидные карие глаза с веселыми веснушками вокруг – такие ясные, рука – такая тонкая, но твердая. Внезапно вспомнилась Птичка Дейли и то, что она говорила о возвращении в бордель.
Да я на все пойду, лишь бы не вернуться туда… Я скорее умру. Я буду делать самые ужасные вещи, мистер Уайлд.
– Как Джонас?
Я подошел и сел рядом с ней. И тут вдруг показалось, что я вижу эту комнату с дальнего расстояния. Словно смотрел на рисунок в «Геральд», изображающий место преступления, которого раньше никогда не видел. Словно все это не имело никакого отношения к моей жизни.
– Он наверху, в спальне, с миссис Хиггинс. Она пытается его успокоить.
– А где Джордж?
– Джордж пошел за подмогой, – ответила она. И тут вдруг из глаз ее хлынули слезы, градом покатились по щекам. Она взглянула на Джулиуса и добавила: – Они выросли вместе. Джордж… ему плохо.
– Я готов выслушать, если это поможет. Если скажешь мне всю правду. Только так и не иначе.
Лицо Делии исказило удивление. Затем она подобрала ноги, прижала колени к груди, опустила на них подбородок.
Она выглядела такой молодой. Как некогда Птичка – совсем молоденькой и бесконечно печальной. В этом возрасте и в добром здравии людям обычно не свойственно так грустить.
– Наш отец был богатым белым доктором, жил в маленьком городке. И то поле, где росли рудебекии, принадлежало нам. Я тоже по нему бегала.
Я кивнул. Вспомнил, что на месте Гринвич Виллиж тоже некогда была деревня, и мои родители были живы, и я бегал по полю у реки, засеянному просом. Носился по нему просто так, без всякой причины.
– Рабов у него было не так много, – хмурясь, продолжила она, – и мы жили в доме вместе с доктором и нашей мамой. Мы учились, хоть и не в школе – отец нанял нам частного преподавателя из Филадельфии.
– А я все удивлялся, откуда у вас такой акцент…
– Вот как? Отец изучал медицину на Севере. Большую часть времени мы просиживали за уроками, и отец одобрял, что мы научились так правильно говорить и писать. Чем сильно отличались от наших друзей и сверстников, детей рабов. Мы понятия не имели, что такие же, как они. Моя мать была африканкой всего на четверть… отец называл ее «дорогая», а нас с Люси – «мои любимые малышки». А потом в городке появился другой доктор. Ну, такой… как тогда говорили, очень много о себе воображал. И он насмехался над моим отцом – за то, что тот живет с черномазой любовницей. Непрестанно высмеивал его в присутствии коллег, начал переманивать к себе его пациентов. Ну, и тогда отец решил взять в жены белую женщину, чтобы спасти свою практику. Наверное, хотел улучшить свое положение.
Сказать, что я совсем не разбирался в реалиях рабства, как не разбирался во всех тонкостях нью-йоркской политики, было бы наглой ложью. Мерси с ее покойным отцом, преподобным Андерхиллом, хорошо информировали меня на эту тему. Они рассказывали мне совершенно отталкивающие вещи. Истории, которые мне хотелось нежно и незаметно изъять из воспаленного мозга Мерси, как достают червяка из красивого яблока. Я наслышался историй о невыразимой жестокости. Но никак не мог привыкнуть или смириться с ними. Напротив.
– Он также решил, что надо сменить всю обстановку в доме, – продолжила Делия. – Доктора обязаны придерживаться определенных стандартов. А денег на мебель не хватало. И тогда он продал мою маму какому-то незнакомцу, возвращавшемуся домой в Миссури, а сестру – на соседнюю плантацию. Я осталась в доме, но должна была работать наравне с остальными рабами. С сестрой виделась довольно часто, когда ей удавалось вырваться и забежать к нам. Думаю, если б не было этих свиданий, мы бы с ней обе просто сошли с ума.
– Люси, насколько я понимаю, тоже была домашней рабыней. – Неважно, как там ее настоящее имя, для меня она навсегда останется Люси. – Она занималась цветами, помогала устраивать банкеты и праздники…
– Да, постоянно возилась со всеми этими вазами, цветочками и букетами. Она так их любила.
– Если б я смог убить того сукиного сына, который вырезал надпись на груди твоей сестры, готов держать пари, что сделаю это, – шепотом признался я.
Эти мои слова вывели Делию из ступора. Она вздрогнула, подняла голову от колен.
– Вы это о чем?
– О тех словах. «Кого Я люблю, тех обличаю и наказываю. Итак, будь ревностен и покайся». О человеке, который наказал Люси, вырезав у нее на груди цитату из Библии. Его следует пристрелить, как бешеного пса.
И тут вдруг Делия расхохоталась. Звуки эти прозвучали в комнате столь неуместно, что я даже вздрогнул – словно от пистолетного выстрела. А она все продолжала смеяться, хоть и пыталась остановиться, прикрывая ладошкой рот. А в глазах светился испуг – из-за того, что никак не удается сдержать приступы этого столь неуместного веселья.
– Прошу прощения, – прошептала она через минуту. – Никто ей эту надпись на груди не вырезал. Она сама это сделала, обрезком какой-то грязной железяки. Она была такая красавица, сами знаете.
Делия произнесла эти слова ясно и четко. Они промаршировали прямо как солдаты-пехотинцы, которые больше не боятся смерти, как прежде. Если мне суждено дожить до ста лет, в чем лично я сильно сомневаюсь – и вообще одному Господу это ведомо, – до самой смерти не забуду, как выглядела она в тот момент, давая мне ключ к тайне, которую я просто не имел права раскрывать.
– Каждый на плантации жаждал урвать хотя бы кусочек этой красоты. Каждый жаждал ее, а многие мужчины в доме умели добиваться того, чего хотели. А она говорила, что никто из них теперь даже не взглянет в ее сторону, что никто не посмеет хотя бы заговорить с ней, даже хозяева, вот и оставила им это послание на самом видном месте. Думаю, они совершили огромное зло, продав детей, и тогда она немного тронулась умом. У меня были две племянницы и один племянник, и всех их продали на аукционе. И она после этого жила, как в аду. Я этих детей больше никогда не видела.
В горле у меня все сжалось, я был не в силах произнести ни звука. А вокруг вроде бы ничего не изменилось. И сам я был все тем же полицейским со шрамами, что и вначале, исходя из того, что вижу и слышу. И тут почти против своей воли я вдруг принял решение.
– Но потом случилось нечто такое, что все изменило. Тебя ведь продали, верно? На ту же самую плантацию? – спросил я, когда обрел наконец дар речи.
Она вздохнула.
– Отец решил, что не помешают также новая лошадь и кабриолет. Да.
– И как скоро после этого вы с Люси и Джонасом удрали оттуда?
– Я шла, как придаток, сестра почти что тронулась умом, только Джонас представлял настоящую ценность. И недели через две нас передали брокеру, чтобы тот выставил нас на продажу на аукционе.
– Ну, и как же вам удалось бежать?
– Сестра нас спасла. Она была очень храброй или… да, думаю, что была. Сама она считала себя трусихой, но… простите. Разве она не была храброй? Разве это не так?..
Делия зарыдала в рукав. Через несколько секунд я дотронулся до ее запястья. То был робкий и малообещающий жест. Но я боялся спугнуть ее. Она подняла глаза – плечи продолжали содрогаться – и взяла меня за руку.
– Она была гораздо храбрее меня, – сказал я Делии.
Вся остальная часть истории была незамысловата. Торговцы, которым доверили продажу женщин и ребенка, были людьми грубыми и корыстными. Они направлялись в округ Колумбия, где рассчитывали продать семью на аукционе и вернуться на плантацию с деньгами, от которых им полагался определенный процент. И вот по дороге Люси вдруг заметила Ратерфорда Гейтса, он ехал верхом на лошади в том же направлении. И хотя везли рабов в цепях, в открытом фургоне, и женщина была на грани нервного срыва, она углядела нечто в его глазах. Возможно, сочувствие. Возможно, слабость. Как бы там ни было, но она стала кричать Гейтсу, что эти три проходимца похитили свободных чернокожих из Олбани и что никакие мы не рабы. Она молила его о помощи.
И, к ее удивлению, он ей поверил.
– Этот его взгляд, – продолжала вспоминать Делия. – Точно он должен выполнить некую священную миссию. Никогда не забуду этот взгляд. И он стал угрожать работорговцам, сказал, что доставит их в ближайший магистрат, привлечет к ответственности. Тогда они принялись объяснять – не напрямую, конечно, всякими там намеками, – что в магистратах сидят люди очень занятые. Что надо будет вызывать свидетелей. Что разбирательство может занять многие недели, что нас троих заставят заплатить за еду, пока мы будем ждать этого разбирательства – таков закон, – и что у нас, естественно, нет при себе ни цента. Торговцы были правы, и тогда Чарльз… Гейтс – достал кошелек и заплатил им за нас троих двести долларов.