Петербургские апокрифы - Сергей Ауслендер

— Ну, насели на парня, он и так робок, — закричал Долгов, чмокнул с утренним приветом всех трех сестер и потребовал простокваши.

Дамы заговорили вперебой о чем-то другом. Пришел сам управляющий, Василий Иванович, еще молодой человек английской складки в полосатой кепке.

Долгов посолил простоквашу и заставлял Алешу есть из одного с ним горшка.

— Бардзо добже,{219} — говорил он, громко чмокая и облизывая усы.

— На завтра назначен отъезд, — сказал Василий Иванович, улыбкой показывая золотые пломбы.

— Ну вот, хоть недельку отдохнем без призора Аглаи Михайловны, на свободе. Кстати и погода теперь установилась, — заговорила мадам Долгова.

— Бабье лето, — с видом остроумца сказал Долгов, и все засмеялись.

На балкон вошел Сережа. Было ему лет восемь, вид он имел неприятный, мотался из стороны в сторону и гримасничал; шалости его всегда были злые и жестокие.

— Ну что, Сергиус, хочешь, простоквашей угощу, — сказал Долгов и протянул деревянную ложку, с которой капало на скатерть и в чашку Говядиной.

Сережа, ломаясь, подошел к столу, исподлобья взглянул на Долгова и, скривив губы, сказал, тихо и равнодушно:

— Оля как куст горит, я не виноват.

Долгов, будто не слыша, переспросил: «Что?», — потом бросил ложку на стол, обрызгав Алешу простоквашей, и вскочил.

— Где? — хриплым шепотом спросил он и, не дожидаясь ответа на вопрос, побежал в сад; все вскочили за ним.

Алеша один, кажется, слышал апатичный Сережин ответ: «Там, у рябины», — и поэтому прямо свернул на боковую аллею хорошо известного ему сада.

Около красной рябины, на желтой дорожке увидел Алеша мигающее, движущееся пламя. В ужасе остановился Алеша, не понимая, что это идет к нему навстречу вспыхнувшая Оля, от дыма не могшая кричать. Несколько секунд прошло в полном молчании. Все, казалось, застыло, и только беспощадное солнце жгло, да тоненький синий язык пламени подымался от горевшей девочки. С другой стороны бежал Долгов; увидев огонь, он вскрикнул и, обжигая руки, бросился срывать платье с Оли. После крика Долгова закричали все. Откуда-то бежали женщины, кучера, мелькнули лица Аглаи Михайловны и Владимира Константиновича. Долгов стащил пиджак и, как обезумевший, мял, давил огонь всей тяжестью своего тела, хотя ему и кричали, что он задушит Олю.

Какой-то парень вытащил перочинный нож, выхватил тлевшую еще Олю из рук Долгова и, разрезав платье, ловко содрал его с девочки.

Алеша стоял неподвижно у решетки; он чего-то не понимал, хотя ясно видел и слышал все: видел, как парень нес, держа обеими руками, что-то красное и отвратительное, что осталось от Оли; как мать девочки кричала на тупо гримасничающего Сережу: «Убийца, убийца, он ее сжег», — и потом повалилась на куртину с розами, а садовник сказал: «Цветочки изомнете; может, еще и отходится»; как Аглая Михайловна садилась в экипаж ехать за доктором.

Все наконец разошлись; только из дома управляющего несся протяжный стон, будто выла собака — это акушерка Говядина купала Олю.

Алеша остался один у решетки; на желтой дорожке тлела куча пепла и в стороне лежал рыженький локон, будто срезанный на память аккуратной и нежной рукой.

Все это продолжалось несколько минут.

Из дома управляющего кто-то крикнул:

— Принесите скорее аптечку из барского дома.

Алеша, вдруг выйдя из столбняка, перепрыгнул через забор и бросился к дому. На террасе встретили его Соня и Катя, бледные, с распущенными волосами, в нижних юбках и ночных кофточках.

— Что, что такое случилось? — накинулись они на Алешу.

— Такой ужас, Сережа сжег Олю в саду. Она кричит, слышите? — и, вырвав аптечку из рук горничной, он побежал обратно.

Долгов, без пиджака, с обвязанными пальцами, согнувшись, быстро прошел, тупо взглянув на Алешу. На скамейке сидела мать Оли, облокотясь на Василия Ивановича, и не плакала, не кричала, но какими-то остановившимися глазами смотрела на Сережу, который спокойно занимался своими песчаными укреплениями.

Говядина с засученными рукавами деятельно распоряжалась и, взяв аптечку, закричала на Алешу:

— Что же ваты-то не принесли, тысячу раз говорить? Несите скорей!

Алеша опять бегом отправился к барскому дому. Алешу удивил обычный и спокойный вид самовара на террасе, расставленных аккуратно стульев и Владимира Константиновича, опять взявшегося за свою книжку.

— Ну, что там? — спросил Башилов равнодушно.

— Не знаю, — раздраженно дернул плечами Алеша.

— На вас лица нет. Вы не ходили бы больше туда. Все равно помочь трудно, — сказал Владимир Константинович.

— Ваты нужно.

— Я сейчас позвоню и пошлю горничную.

Они замолчали.

— С барышней плохо, — понижая голос, сказала горничная, входя.

Владимир Константинович вздрогнул.

— Я так и думал, — и быстро пошел в комнаты. Сам не зная зачем, Алеша пошел за ним.

В комнате девочек шторы были опущены. Соня, совсем одетая, стояла на коленях, со стаканом воды, перед неубранной кроватью, на которой лежала Катя, все в той же кофточке и нижней юбке. Ноги ее в черных ажурных чулках и желтых туфлях сводило судорогами. Глаза, полузакрытые ресницами, мутно блестели. Руками она будто не то отталкивала, не то привлекала к себе кого-то невидимого. Владимир Константинович нагнулся к ней и ласково погладил по голове.

— Катюша милая, не надо, не надо. Слышишь, не надо, — шептал он, как бы приказывая.

Судорога еще сильнее дергала все тело. На мгновение Катя приподнялась даже, глаза широко раскрылись, потемневшие губы что-то шептали, но слов не было слышно из-за крепко стиснутых зубов. Вдруг одно слово тихо, но явственно, произнесла она:

— Алеша, — и снова забилась.

Алеша стоял в ногах и смотрел, испытывая тот же ужас, что полчаса назад, в саду управляющего. Новым, незнакомым и вместе близким каким-то казалось ему это посиневшее лицо, закрытые, будто в странном томлении, глаза, запекшиеся губы, шептавшие его имя. Владимир Константинович встал на колени и, гладя бившиеся ноги, целуя извивающиеся руки, говорил что-то нежное и вместе повелительное. Алеше казалось, что он читал не то молитву, не то заклинание.

— Зачем вы здесь, этого еще недоставало! Сумасшедший дом какой-то, — гневно шипела Аглая Михайловна, ураганом врываясь в комнату…

Владимир Константинович догнал Алешу на балконе.

— Ничего, Катя заснула, теперь ей легче будет. А вы идите домой, немножко отдохните. Не волнуйтесь, — говорил он и гладил Алешу так же нежно и повелительно, как минуту назад бившуюся Катю. — Не волнуйтесь. С девочками Катиного возраста это часто бывает. Невидимый жених их посещает, как сказано где-то. Идите домой, а потом надо будет всем куда-нибудь подальше отправиться, хоть на таинственное озеро.

Беспощадно жгло солнце. Полдневная застывшая тишина нарушалась только безостановочным заунывным стоном, несшимся из открытых окон дома управляющего. Шатаясь от слабости, стараясь убежать от этого стона, едва добежал Алеша, собирая последние силы, до дому. Захлопнув окно в своей комнате, спустил штору и, обливаясь потом, повалился на кровать.

Дмитрий Павлович позвал Алешу обедать. За столом они молчали. Отодвинув тарелку, Дмитрий Павлович прокашлялся и сказал:

— Я хотел с тобой поговорить, Алексей. Ты плохо смотришь. Такая неприятность сегодня. Потом еще с Екатериной Александровной это случилось. Видишь ли, я, конечно, понимаю, все это пустяки, но с другой стороны… Вы оба так нервны, это очень вредно и нехорошо. Ты не виноват, я тебя не упрекаю, но как-нибудь, понимаешь ли, надо держаться осторожнее, хотя, конечно, с другой стороны…

Дмитрий Павлович запутался и закашлялся. Кухарка подала второе. Сбивчивы и мягки были слова отца, но, как хлыстом по лицу, ударяли они Алешу и вместе с тем непривычной беспокойной сладостью наполняли. Он то бледнел, то краснел и наконец сказал громко:

— Если хотите, папа, я перестану бывать там, но ведь вы сами меня посылали.

— Нет, зачем же совсем, только целый день напрасно торчать, а изредка… Вида не надо показывать, к тебе так мило относятся все, и Аглая Михайловна, — мямлил Дмитрий Павлович.

«Вот это что», — подумал Алеша и, странно успокоившись, принялся за курицу с рисом.

Заглушенный, ослабевающий, но непрестанный стон боровшейся еще со смертью Оли несся из дома управляющего.

— Барину и молодому барину велят гулять идти, — сказал, влезая прямо в столовую, кучер Кузьма.

— Хорошо, сейчас, мы сейчас, — засуетился Дмитрий Павлович.

Алеше была неприятна эта поспешность. «Перед хозяевами лебезит», — думал он и с преувеличенной медлительностью мыл руки, надевал чистую рубашку.

— Алеша, я иду. Неловко заставлять себя ждать, — закричал Дмитрий Павлович.