Слоны и пешки. Страницы борьбы германских и советских спецслужб - Феликс Саусверд

— Да ты что, Имант, побойся бога! Не дергайся.

Между тем Гудловский, принеся один ящик, понесся за другим, притащил и его. Дышал тяжело. Ящики были по-видимому тяжелые, в них лежали пистолеты.

— А гранаты? — спросил Имант.

— Будут, но попозже, — сказал Гудловский.

«Какой резон ему было бегать дважды вниз, тащить ящики наверх и теперь опять идти вниз. Могли спуститься, взять мимоходом оружие и удалиться. Кто-то увидит меня на этой лестнице? Бог с ним, раз так, пусть видит, ведь он свой, если хранил пистолеты» — это была предпоследняя мысль Иманта.

По свидетельству хозяйки, они вышли из квартиры в таком порядке: первым Имант с ящиком, за ним Гудловский — со вторым и Рагозин. На первой же по ходу лестничной площадке Имант приостановился и глазами показал Рагозину — иди вперед. Тот пошел первым, успев, обгоняя Степана, обменяться с тем взглядом. Затылком Имант чувствовал нервное дыхание Гудловского и надвигающуюся фатальную неизбежность развязки. Примерно те же флюиды перебегали от Иманта к Рагозину, широкая спина которого была безошибочной мишенью и должна была бы принять пули, уготовленные для таких предателей, как он, но этого не случилось. Около квартиры, откуда таскали оружие, Гудловский поднял свой ящик повыше и нанес хорошо рассчитанный удар по затылку и шее Судмалиса. «Конец», — мелькнула последняя мысль. Имант потерял сознание и упал. Рагозин перекрестился и вытер платком пот со лба, щек и своей жилистой шеи. Из квартиры первого этажа вывалились Тейдеманис, Пуриньш, их подчиненный Борис Лукстиньш, который почти шесть месяцев вел разработку виновников подрыва эшелона 20 октября на Югле и взрыва на Домской площади, т. е. группы Судмалиса, и Эрис. Лукстиныи и Эрис сразу бросились к ничком лежавшему Судмалису, щелкнули наручники, из правого кармана его пальто они извлекли пистолет, из левого — гранату, из кармана брюк — еще одну.

— Эти четыре пролета я шел, ожидая выстрелов в спину. Хорошо, что Степан так ловко сбил его, — произнес побледневший Рагозин.

— Молись, что он не рванул нас всех гранатой, — сплюнул Пуриньш.

— Граната, граната, — прошептал Имант и опять впал в беспамятство.

— Доктор, укол, — приказал Тейдеманис, — он должен очухаться.

— Только не ждите немедленного пробуждения, — сказал эсэсовский врач и сделал инъекцию.

Во время задержания сотрудники гестапо и эсэсовцы с автоматами выскочили из подошедшего крытого грузовика и веером разлетелись по этажам дома, встав у каждой двери, чтобы ни один любопытный глаз не вылез за пределы своей квартиры. После отъезда основной группы захвата, в некоторых квартирах провели обыски на предмет обнаружения в них возможно находящихся там соратников Иманта, собиравшихся оказать ему помощь.

Если бы малоопытный разведчик Балод не смотрел доверчиво в рот Рагозину и Гудловскому и не затолкал Судмалиса к этим… Если бы…

В тот же день, 18 февраля, были арестованы и другие товарищи Иманта Судмалиса.

…Иманту привиделся зимний вечер в завьюженном доме в деревне Маслово, где целых три дня с утра до вечера ничего не нужно было делать, кроме как спать, лежать, сидеть, ожидать немецкие аусвайсы для путешествия по родной земле, которые должны были принести друзья из Пасиенской волости. Три дня Имант наслаждался покоем и скрипичной музыкой, концерт которой устроил ему неутомимый Павел. Тот в деревне нашел скрипку и играл без устали. В памяти возникли мелодии, воспроизводимые Павлом: чардаш Монти, серенада Тасселли, военные песни… Имант очнулся. В ушах звенело от удара. «Музыка отзвучала», — подумал он. Лежа на полу, Судмалис обвел взглядом стены камеры: они пестрели рыжими пятнами. Кровь, кровь своих… Сколько их здесь прошло? Имант чувствовал озноб. Все-таки сотрясение мозга он успел получить. Мысли вернулись вновь к деревне Маслово, к скрипке… Музыка вечна, да. Пятна были и там, на стенах комнаты, от клопов. Ребята еще смеялись: «Бей клопов из автомата!» Он улыбнулся, сознание путалось…

…Павел, проводив Иманта, вновь и вновь перебирал в памяти встречи с ним. Его задумчивое лицо и весь усталый облик там, в деревеньке, никак не вязался с тем моторным, пружинным Имантом, которого привыкли видеть в неустанном движении. В ушах Павла звучали слова друга: «Страх? Страх смерти? Он у всех и внутри каждого. Но право на жизнь надо отвоевать! Надо… И не все мы останемся в живых. Считайся с этим и вытесняй страх. Другого выбора нет. И почаще вспоминай сожженную Белоруссию, по которой мы шли. Было страшно? Было… Так вот, пусть пепелища эти выбьют страх смерти!» Вспомнилось и другое. Был дальний переход летом. Судмалис шел в колонне партизан и рассуждал о жизни после войны. Нить его мыслей вилась вокруг перспектив… науки. Да, да! О науке после неоконченной еще войны. Он говорил о том, что воюем на переделе сил и для того, чтобы поднять страну из разрухи, и двинуть вперед условия жизни сможет только наука, технике тоже предстоит работать на пределе сил…

…Задумчивый вид Имантатам, в деревне, засел в памяти Павла навечно. Предчувствовал ли тот 1 свою гибель? Трудно сказать, но страх из себя он выжег. Это точно.

В поисках истины (окончание)

Войдя в кабинет, Конрад лихим жестом бросил кожаную папку на стол так, чтобы, шлепнувшись с треском, она еще покрутилась и замерла, наподобие рулетки.

— Шеф меня уважил, — объявил он с наигранной важностью, — состоится беседа с гражданкой Ласе! Вот так.

— С кем, с кем? — спросил Казик.

— С мамой Фредиса.

— С кем, с кем? — повторил Казик, ничего еще не понимая.

— Да, да, да, с нею. Это будет, мне сдается, первый большой, хороший человек в нашем деле.

— Ты можешь толком рассказать? — стал наседать приятель.

— Могу. Я убедил шефа пойти на разговор с матерью Зарса. Без нее нам не обойтись. Как ни крути, но она единственная, кто знает о всей его несознательной жизни, переходном возрасте и может знать или догадываться о сознательной жизни дорогого ей человека. Я поклялся шефу, что не обижу ее ни словом, ни жестом, ни недоверием, ни ворчанием. Шеф особо предупредил: ни намека, что он выдавал коминтерновцев. Это никому ничего не даст, кроме возникновения стрессовых ситуаций, у пожилых хороший людей. Суду он вряд ли будет предан. Статья о сотрудничестве с охранкой на грани вылета. В новом кодексе ее не будет. Генеральная линия — идти по немецкому периоду: Антония, Ольга, знакомство с ней Фредиса. Так мать его зовет, — и Конрад в такт трем перечисленным вопросам три раза хлопнул линейкой по столу. — Затем опять сделаем поворот к тридцатым, к этим типографиям, которые по сравнению с предательством Ольги для него мелочь. Он должен рассыпаться и заговорить по-другому.

— И что потом? Допустим, мать прольет свет на истинные события, что тогда? Очная ставка? — спросил Казимир.

— Ни в коем случае. Ни я, ни шеф на это не пойдем. Обойдемся пересказом о материнских переживаниях. Так мне указано, — и Франц впервые за вечер сбросил маску играемого им персонажа чиновника, вернувшегося от патрона. — Шеф сказал, что самое главное во время ее допроса — это не ухудшить состояние здоровья тетушки Аустры. Вначале он даже предложил, что сам поговорит, но Онуфриевич его отговорил: будто она совершенно испугается. Шеф даже обиделся, Онуфриевич выкрутился, сказал, у вас стол на людей давит. Беседа может быть обращена на все, кроме ее чада, так выразился шеф. Как нам удастся использовать полученные от нее сведения — это наша забота.

— И когда?

— Я поеду за ней завтра на автомобиле шефа. Он предложил сам, мотивируя, что его Станкевич — это единственный шофер, который способен плавно ездить и возить солидных людей, остальные гоняют и курят в салоне.

…Где-то на двадцатой минуте разговора, после выяснения обстоятельств знакомства с Антонией, Конрад осмелился спросить об Ольге.

— Да, да, я только что хотела продолжить рассказ об этой удивительной женщине. Мне пришлось прикоснуться к ее судьбе благодаря Антонии, с которой она встретилась еще осенью сорок первого. Восемь месяцев в тюрьме! Но ко мне она зашла только перед Рождеством сорок третьего. Она спасала своих друзей и просила у меня помощи. О себе не думала. О, она была как загнанна лань! Она искала моего Фредиса, с которым познакомилась у Антонии, но того не было в городе господин случай привёл ее ко мне. Визитку Фредиса она забыла у своего дядьки, так кажется, но по памяти переписала все данные на листок бумаги и ним пришла ко мне. Густав, ее друг, муж ее двоюродной сестры, знал, что я мать Фредиса…

…Тетушка выложила все, вплоть до канделябра с пятью свечками, из которых две не были зажжены, и Фредиса, читающего текст записки для Антонии. Здесь по ее лицу пробежала тень и она спросила:

— Вы подозреваете Фредиса в причастности к этому делу?

Конрад промолчал, давая возможность Ласе выбрать самой вариант объяснения событий, наиболее безобидный и нейтральный для Зарса.