Смерть отца - Наоми Френкель

Гейнц с абсолютной ясностью чувствует, что эти тяжелые мысли пришли к нему, чтобы отдалить страх за отца.

– Мне бы только несколько спокойных лет, – бормочет он, глядя в окно на суматоху во дворе фабрики, – только несколько спокойных лет и все изменится.

Неожиданно он ощущает, что больше не может выдержать удушье и страх в душе, сминает сигарету и спускается во двор. Новое, покрытое гудроном шоссе, искряшееся в дневном свете, ведет к литейному цеху. Много изменений внес Гейнц под широко раскинувшуюся крышу литейного цеха. Это уже не та темная пещера, которую построил дед. Никто не может обвинить Гейнца, что он не заботится о людях, об облегчении труда литейщиков. Паренек, толкающий тачку с мусором, кланяется Гейнцу. Это первенец Хейни сына Огня, которого взяли подмастерьем в литейный цех. Паренек узкогруд, лицо худощаво. Не похож он на широкогрудого силача Хейни с мощными мускулами.

Гейнц следит за печами. Адское пламя вырывается вместе с расплавленным пузырящимся металлом. Литейщики все новые, чуждые, и никто даже близко не доходит до уровня Хейни.

– Дома у вас все в порядке? – спрашивает Гейнц паренька.

Время от времени он спрашивает его о здоровье матери и всех членов семьи. Сегодня он останавливает его, ибо чувствует себя чужим в цеху. Время близится к полдню. Литейщики торопятся завершить дело, чтобы поспеть к обеденному перерыву. Ни у кого из них нет времени задержаться рядом с хозяином.

– Все в порядке, – отвечает паренек, и Гейнцу кажется, что в его голосе слышны враждебные нотки.

Сегодня он нигде не найдет покоя. Он мается со вчерашнего вечера, когда зашел к Герде, чтобы передать ей привет от Эрвина.

– Выздоравливает? – спросила она его.

Они сидели у стола в квартире Эрвина. В комнате ощущалось запустение, лицо Герды выглядело очень усталым. Гейнц заметил, что на ее кофточке не хватает пуговицы. Перед ними стояли чашки остывшего безвкусного чая. Печенье было несвежим, скрипело на зубах. Беседа текла вяло.

– И Эрвин решил вернуться в Берлин только в день выборов? – переспрашивала Герда несколько раз.

– Только в день выборов.

Герда рада решению Эрвина. И Гейнц приложил большие усилия, чтобы повлиять на нее и заставить приехать с маленьким сыном к мужу, описал ей усадьбу, как чудесное место для отдыха.

– Не могу я отсюда уехать, – нетерпеливо прервала его Герда, – мне надо быть на страже.

– На страже? – удивился Гейнц. – На страже чего?

– На страже чести Эрвина, – сказала она и опустила глаза.

– Но как? – вскричал он. – Как, Герда?

– Это внутреннее дело партии, Гейнц. Не могу я с тобой говорить об этом.

Он поторопился допить остывший чай и прекратить беседу, которая грозила слишком далеко зайти. Рядом с Гердой он чувствовал себя немного оскорбленным. Когда он встал со стула, она грустно посмотрела на него.

– Почему ты уходишь, Гейнц? Тебя куда-то гонит? Оставайся. – Страх стоял в ее глазах перед долгим одиноким вечером.

Гейнц снова сел. Она принесла бутылку вина из запасов Эрвина, налила ему. Сидели допоздна вспоминая юность. Наконец он оставил ее, погладив на прощанье по волосам.

– Будет хорошо, – сказал он, глядя в ее несчастное лицо, – не беспокойся так, Герда, все мирно вернется на свои места.

– Все, – сказала она. В глазах ее стояли слезы.

Печь открыли. Зев ее изрыгает огонь. Пар белыми клубами заполняет цех. Чуть подальше, длинным рядом выстроились деревянные формы бюста Гете.

Когда Гейнц вернулся в офис, заглянула секретарша.

– Господин хочет вас видеть.

– Пусть заходит.

Эрвин вошел в офис, на миг задержавшись у двери. Удивленное лицо Гейнца останавливает его. Эрвин в светлом пальто, в котором поехал на отдых. Опавшее лицо небрито, словно он не сомкнул глаз всю ночь.

– Эрвин, что случилось?

– Доброе утро, – Эрвин усаживается в кресло деда, вытягивает ноги и зевает, – я устал, я очень устал.

– Да. У тебя явно не лицо отдохнувшего человека. Почему ты решил вернуться?

– Этому предшествовали долгие усилия. Есть у тебя что-нибудь выпить?

– Кофе или коньяк?

– Конечно, коньяк.

Эрвин выпивает и тут же наливает снова.

– Как отнеслась Герда к твоему внезапному возвращению? – спрашивает Гейнц.

– Герда не знает, что я вернулся в Берлин. Приехал к тебе прямо с вокзала, – и рука Эрвина тянется к бутылке.

– Сними пальто и закури.

Пламя зажигалки на миг освещает его смятенные глаза. Эрвин в беде. Гейнц видит его опавшее лицо и решает помочь другу. И это решение укрепляет его.

– А что слышно у тебя? – Эрвин старается нарушить молчание. – Как идут дела? – И охватывает голову ладонями.

– Отлично, – говорит Гейнц, – не жалуюсь. Если мне дадут несколько спокойных лет, Эрвин, все здесь изменится к лучшему.

– Несколько спокойных лет, – поднимает голову Эрвин, – ты не скромен, Гейнц. В твоем пожелании нет и капли скромности, – Эрвин старается рассмеяться, но смех не получается, – во всяком случае, – он снова протягивает руку к бутылке, – во всяком случае, у тебя есть работа. Фабрика, как я вижу, не бастует.

– Работы в эти дни навалом.

– И тебе не будет трудно взять еще одного рабочего в свой коллектив?

– Ты пришел просить работу для кого-то из твоих революционеров, чтобы он распропагандировал моих рабочих, – пытается Гейнц шутить.

– Да, для одного из таких. Для меня.

Гейнц смеется и кладет руку на плечо Эрвина.

– Ты устал, Эрвин. Иди домой, немного отдохни.

– Я не шучу, Гейнц. Говорю на полном серьезе. Я прошу работу на твоей фабрике.

– И потому ты так срочно вернулся?

– Да, Гейнц.

– И к этому выводу ты пришел после всех размышлений и колебаний там, в поместье?

– Да, это последний мой вывод.

– Почему? Что вдруг случилось?

– Я не вернусь в партию. Больше заниматься политикой не буду.

– Хорошо, это я понимаю, но… но я, все же, не понимаю, что с тобой происходит.

Эрвин встает со стула, расхаживает по кабинету, заложив руки за спину.

– Вы делаете отливку головы Гете? – спрашивает он, стоя у открытого окна. Время приближается к обеду. – Вы серийно производите уважаемого тайного советника, чтобы дать ему дорогу в народ?

– Эрвин, почему ты избегаешь ответа на мой вопрос?

– Я отвечу тебе, Гейнц, отвечу. Не уклонюсь от ответа.

Гейнц становится рядом с ним, тоже смотрит во двор. Грузовики загружены отлитыми ликами Гете. Стрела подъемного крана поднимается в воздух. Ящик, заполненный до отказа висит несколько мгновений в свете весеннего дня, и опускает в кузов грузовика. Кран возвращается, чтобы протянуть свои когти к следующему ящику.

– Гейнц, – Эрвин поворачивает лицо к другу, – может, и ты вспомнишь то, что Фауст сказал своему слуге, который хотел узнать тайну времен? В последний год учебы в гимназии мы об этом вели долгие беседы.

– Нет, Эрвин, эти наши беседы я давно забыл.

– «То, что вы называете духом времени, не более чем дух тех господ, в котором, как в зеркале, отразились времена…»

– Да, да, бормочет Гейнц, – это слова Фауста.

– …То, что выгодно этим господам, властвующим над определенным временем, они называют духом истории, который каждый должен принять, как закон – продолжает Эрвин. – И если кто-то один этого не принимает, идет своим путем, согласно своей совести, что он будет делать, Гейнц?

– Что будет делать? Пойдет своей дорогой, согласно своей совести. Почему ты задаешь себе этот вопрос, Эрвин?

– Почему? Даже если у тебя коротка память, все же, ты помнишь университетские дни?

– Да, я их помню отлично.

– Много мы тогда говорили о духе времени. И наше понимание духа времени было иным, чем у Фауста. Мы говорили о себе, что мы больны временем, и болезнь эта и есть дух времени. И мы восстали, чтобы бороться с этой болезнью и выздороветь. Воевали, как воюет молодое здоровое тело с ядом, пытающимся в него проникнуть…

– Воевали?.. Это ты и Герда воевали, Эрвин. Я… ты ведь знаешь, не делал ничего.

– Положим, что я и Герда воевали. Мы жаждали этой войны.

– Вы были одержимы этим, – уточнил Гейнц.

– Положим, что мы хотели вникнуть в тайну времен, как слуга Фауста. Никто нас тогда не остерегал.

– Никто тебя не остерегал? – протестует Гейнц. – Я тебя не остерегал?

– А-а, Гейнц, прошу прощения. Не в этом предостережении мы тогда нуждались. Пойми, мы были такими молодыми. Дух времен был для нас как исчезающее привидение, несущее на своих крыльях все низкие черты упадочнического времени. И мы… на крыльях идеи пытались грести против этого духа, как капитан парусника в бурю. Паруса наши были чисты. Ни одного пятнышка не было на них.

– Ты вещаешь, как поэт, Эрвин, – насмешливо пресекает его Гейнц. – Слушай, – берет он друга за плечо, стоит перед ним, опустив голову, не решаясь продолжать разговор. – Зачем все эти разговоры? Ты устал и голоден. Бери-ка свое пальто, пойдем, поедим по-настоящему и продолжим беседу.