Годы учения Вильгельма Мейстера - Иоганн Гете

По его распоряжению усиленный и втихомолку еще лучше спевшийся хор исполнил для нас четырех — и восьмиголосные песнопения; слушая их, мы, смею сказать, заранее вкусили от райского блаженства. Дотоле я знала лишь молитвенное пение благочестивых душ, которые хрипловатыми голосами, точно птицы лесные, старались славить бога, ублажая самих себя; да еще суетную музыку концертов, где, правда, восхищаешься талантом артиста, но редко получаешь даже мимолетное удовольствие. А тут для меня зазвучала музыка, зародившаяся в душевных глубинах избранных человеческих натур и, через посредство назначенных и обученных для того голосов, своей слитной гармонией проникавшая в заповедные душевные глубины человека, так что он в эти мгновения поистине ощущал себя подобным богу. То были латинские духовные гимны, которые драгоценными каменьями сверкали в золотом кольце просвещенного светского общества и, без попыток к так называемому поучению, настраивали меня на возвышенный лад и наполняли радостью.

Перед отъездом всех нас богато одарили. Мне дядя вручил крест моего ордена такой превосходной тонкой работы, с Эмалью, какую не часто приходится видеть. Висел он на крупном бриллианте, которым прикреплялся к ленте, причем дядя пояснил, что это один из драгоценнейших камней в его коллекции редкостей.

Сестра отправилась с супругом в его поместья, мы же все разъехались по домам, и нам казалось по внешним условиям, что мы воротились в самую будничную жизнь, словно спустились из волшебного замка на унылую землю и должны вновь устраиваться и приспосабливаться, каждый на свой лад. Необычайные впечатления от новой среды оставили по себе яркий след: однако вскоре они стали меркнуть, хотя дядя старался поддержать и оживить их, время от времени присылая мне самые лучшие и привлекательные из своих сокровищ и после того, как я вдоволь налюбуюсь ими, заменяя их другими.

Я слишком привыкла заниматься самой собой, приводить в порядок мои сердечные и душевные дела и беседовать о них со своими единомышленниками, а потому не могла внимательно созерцать произведения искусства, чтобы тут же не обратиться мыслями к себе самой. Я привыкла смотреть на картины и гравюры только как на буквы в книге. Красивая печать, конечно, ласкает взгляд, но кто возьмет в руки книгу ради печати? Так же и художественное изображение должно что-то говорить мне, поучать, трогать, совершенствовать меня; и как бы дядюшка в письмах ни старался истолковать посылаемую мне картину, я оставалась при своем.

Но больше, нежели свойства собственной натуры, отвлекали меня от подобных размышлений и даже на время от себя самой события внешние, перемены в моей семье: непосильные труды и тревоги свалились на меня.

Незамужняя сестра всегда была моей правой рукой; здоровая, крепкая, необычайно добрая, она взяла на себя заботы по хозяйству, ибо меня всецело поглощал уход за стариком отцом. И вдруг она заболевает катаром, который переходит в грудную болезнь и спустя три недели сводит ее в могилу; ее кончина нанесла мне рану, рубцы которой не заживают по сей день.

Я слегла, прежде чем похоронили сестру; старый недуг, казалось, ожил в моей груди, я жестоко кашляла и так охрипла, что громко не могла проронить ни слова. Замужняя сестра от потрясения и горя разрешилась до срока. Старик отец боялся, что одним ударом лишается и детей и надежд на потомство; его праведные слезы умножали мою скорбь; я молила господа вернуть мне хоть частицу здоровья и не отзывать меня к себе, пока жив мой отец. Я поправилась, по-своему чувствовала себя недурно и могла с грехом пополам исполнять свои обязанности.

Сестра забеременела снова. Многочисленные заботы, которыми в таких случаях делятся с матерями, она поверяла мне; с мужем она жила не очень счастливо и желала, чтобы об этом не знал отец;, мне приходилось быть судьей между супругами, эту роль я исполняла неплохо, тем более что пользовалась доверием зятя, а оба они были превосходные люди, только оба не хотели друг другу уступать, вечно препирались между собой и от желания жить в полном согласии ни в чем не бывали согласны друг с другом. Таким образом, я научилась принимать к сердцу дела мирские и выполнять то, о чем раньше лишь рассуждала.

Сестра родила сына; недомогание не помешало отцу поехать к ней. При виде младенца он на удивление приободрился и повеселел, а во время крестин показался мне непривычно для себя одушевленным, словно каким-то двуликим божеством — один его лик был обращен вперед, к тем горним краям, куда он вскоре надеялся вступить, другой же созерцал новую, исполненную надежд земную жизнь, пробудившуюся в мальчике, его отпрыске. На возвратном пути он не уставал говорить со мной о ребенке, о его прелести, здоровье и о своем горячем желании, чтобы задатки нового гражданина мира получили счастливое развитие. Соображения его на этот предмет не иссякали и по прибытии домой. Лишь спустя несколько дней у него обнаружилась лихорадка, которая, без озноба, сказывалась после еды изнурительным жаром. Однако он не ложился в постель, выезжал по утрам, неуклонно выполняя свои служебные обязанности, пока упорные и грозные симптомы не пресекли его деятельности.

Никогда мне не забыть, с каким спокойствием духа, с какой ясностью и точностью он отдавал обстоятельнейшие распоряжения по дому и по устройству своих похорон, словно речь шла о делах постороннего человека.

С радостью почти что восторженной, обычно не присущей ему, обращался он ко мне:

— Куда девался страх смерти, который одолевал меня ранее? И почему бы я страшился умирать? Господь ко мне милосерд, могила не пугает меня, ибо мне дана жизнь вечная.

Вспоминать обстоятельства его кончины, наступившей вскоре, — величайшая отрада для меня в моем одиночестве, а что здесь явно проявилась высшая сила — это мое убеждение не оспорить никому.

Кончина любимого отца изменила мой образ жизни. На смену строжайшему послушанию, полнейшей зависимости пришла полнейшая свобода, и я наслаждалась ею, как кушаньем, которого долго не приходилось отведать. Прежде я редко отлучалась из дому даже на два часа; теперь я ни одного дня не проводила у себя в комнате. Друзья, к которым я, бывало, наведывалась урывками, жаждали подольше общаться со мною, как и я с ними; теперь меня часто приглашали то па обед, то на прогулку или в увеселительную поездку, и я не уклонялась ни от чего. Когда же круг был пройден, я увидела, что бесценное счастье свободы не в том, чтобы делать все, чего пожелаешь и к чему влекут нас обстоятельства, а в том, чтобы без препон и оговорок, идя прямым путем, поступать по совести и справедливости; и зрелый мой возраст позволил мне прийти к этому прекрасному убеждению без горького опыта.

В одном я не могла отказать себе — мне не терпелось возобновить и укрепить отношения с членами гернгутерской общины; я поспешила посетить одно из их учреждений, расположенное поблизости; но и там все оказалось иным, чем мне представлялось. У меня достало прямодушия не скрыть своего впечатления, а меня старались убедить, что здешнее устройство не идет в пример с правильно поставленной общиной. Я согласна была примириться с этим, однако полагала про себя, что истинный дух должен равно проявляться как в большом, так и в малом сообществе. Находившийся там один из их епископов, непосредственный ученик графа, ревностно занялся мною; он в совершенстве владел английским, а из того, что я немного знала английский язык, сделал вывод, будто бы это перст судьбы, знаменующий наше единодушие; я же сделала обратный вывод: его общество пришлось мне отнюдь не по вкусу. Он был мастер-ножовщик родом из Моравии, и склад ума у него был ремесленнический. Скорее нашла я общий язык с господином фон Л., майором на французской службе; но к такому, как у него, покорству перед наставником я никогда не была бы способна, скажу больше, я испытывала такое чувство, словно мне дали пощечину, когда майорша и другие[70] в той или иной мере почтенные дамы лобызали епископу руку. Тем временем решена была поездка в Голландию, которая, однако, на мое счастье, так и не состоялась.

Сестра моя разрешилась дочкой, и теперь настал черед радоваться нам, женщинам, строя планы, как воспитать ее по своему образцу. А зять мой был очень недоволен, когда через год снова родилась девочка; при своих обширных поместьях он предпочел бы растить мальчиков, которые стали бы ему подмогой в делах управления.

Памятуя о слабости своего здоровья, я вела тихий, спокойный образ жизни, дабы сохранить некоторое равновесие духа и тела; смерти я не боялась, я даже желала умереть, но втайне чувствовала, что господь дает мне время познать свою душу и еще больше приблизиться к нему. Лежа по ночам без сна, я испытывала нечто такое, что никак не могла бы описать с достоверностью.

Мне казалось, будто душа моя мыслит без участия тела и даже смотрит на него как на чуждый предмет, так смотрим мы на сброшенное платье. С необычайной живостью рисовала она себе прошедшие времена и события, выводя из них то, что предстоит в будущем. Все эти времена миновали, и будущее минет тоже, тело износится, как платье, но «я», до последней черты известное «я» пребудет вечно.