Жизнь и приключения Мартина Чезлвита (главы XXVII-LIV) - Чарльз Диккенс

Приготовления эти были весьма несложны, так как не требовали ничего другого, кроме протабаченного черного капора, протабаченной черной шали, деревянных башмаков и неизбежного зонтика, без которого ей невозможно было ни принимать младенцев, ни обмывать покойников. Облачившись во все эти доспехи, миссис Гэмп возвратилась к креслу и, усевшись на него, объявила, что она совсем готова.

- Большое все-таки счастье знать, что можешь принести пользу им, бедняжкам, - заметила она. - Не всякий это может. Какие мучения им приходится терпеть от Бетси Приг, просто ужас.

Закрыв при этих словах глаза от невыносимого сострадания к пациентам Бетси Приг, она не открывала их, пока не уронила деревянный башмак. Ее сон прерывался еще не раз, подобно легендарному сну монаха Бэкона *, сначала падением второго деревянного башмака, потом падением зонтика. Зато, избавившись от этих мешавших ей предметов, она безмятежно уснула.

Оба молодых человека переглянулись - положение было довольно забавное, - и Мартин, с трудом удерживаясь от смеха, шепнул на ухо Джону Уэстлоку:

- Что же нам теперь делать?

- Оставаться здесь, - ответил он. Слышно было, как миссис Гэмп пробормотала во сне: "Миссис Гаррис".

- Можете рассчитывать, - прошептал Джон, осторожно поглядывая на миссис Гэмп, - что вам удастся допросить старика конторщика, хотя бы вам пришлось поехать туда под видом самой миссис Гаррис. Во всяком случае, мы теперь знаем достаточно, чтобы заставить ее делать по-нашему, - знаем благодаря этой ссоре, которая подтверждает старую поговорку о том, что, когда мошенники ссорятся, честным людям радость. Ну, Джонас Чезлвит, берегись теперь! А старуха пускай себе спит сколько ей угодно. Придет время, мы своего добьемся!

ГЛАВА L

повергает в изумление Тома Пинча и сообщает читателю, какими признаниями Том обменялся со своей сестрой

На следующий вечер, перед чаем, Том с сестрой сидели, по обыкновению, у себя, спокойно разговаривая о многих вещах, но только не об истории Льюсома и ни о чем относящемся к ней; ибо Джон Уэстлок - поистине Джон был один из самых заботливых людей на свете, невзирая на свою молодость, - настоятельно посоветовал Тому пока что не рассказывать об этом сестре, чтобы не беспокоить ее. "А я бы не хотел, Том, - прибавил он после некоторого колебания, - омрачить ее счастливое личико или потревожить ее кроткое сердце даже за все богатства и почести мира!" Поистине Джон отличался необыкновенной добротой, до чрезвычайности даже. Если б Руфь была его дочерью, говорил Том, и тогда он не мог бы проявить к ней больше внимания.

Но, хотя Том с сестрой были необыкновенно разговорчивы, они все же были менее оживлены и веселы, чем всегда. Том не догадывался, что причиной этому была Руфь, и приписывал все тому, что сам он настроен довольно невесело. Да так оно и было, ибо самое легкое облачко на ясном небе ее души бросало свою тень и на Тома.

А на душе у маленькой Руфи лежало облачко в этот вечер. Да, действительно. Когда Том смотрел в другую сторону, ее ясные глаза, украдкой останавливаясь на его лице, то сияли еще ярче обыкновенного, то заволакивались слезой. Когда Том умолкал, глядя в окно на летний вечер, она иногда делала торопливое движение, словно собираясь броситься ему на шею, а потом вдруг останавливалась и, когда он оборачивался, улыбалась ему и весело с ним заговаривала. Когда ей нужно было что-либо передать Тому или за чем-нибудь подойти близко, она бабочкой порхала вокруг него и, застенчиво касаясь его плеча, отстранялась с видимой неохотой, словно стремясь показать, что у нее есть на сердце нечто такое, что в своей великой любви к брату она хочет сказать ему, но никак не может собраться с духом.

Так они сидели вдвоем - она с работой, но не работая, а Том с книгой, но не читая, когда в дверь постучался Мартин. Зная наперед, кто стучится, Том пошел открывать дверь и вернулся в комнату вместе с Мартином. Том был удивлен, потому что на его сердечное приветствие Мартин едва ответил ему. Руфь также заметила в госте что-то странное и вопросительно посмотрела на Тома, словно ища у него объяснения. Том покачал головой и с таким же безмолвным недоумением посмотрел на Мартина.

Мартин не сел, но подошел к окну и стал глядеть на улицу. Минуту спустя он повернул голову и хотел заговорить, и снова отвернулся к окну, так и не заговорив.

- Что случилось, Мартин? - тревожно спросил Том. - Какие дурные вести вы принесли?

- Ах, Том! - возразил Мартин с упреком. - Ваш притворный интерес к тому, что со мной случилось, еще обиднее, чем ваше недостойное поведение.

- Мое недостойное поведение, Мартин! Мое... - Том не мог выговорить больше ни слова.

- Как вы могли, Том, как могли вы допустить, чтобы я так горячо и искренне благодарил вас за вашу дружбу, и не сказали, как подобает мужчине, что вы покидаете меня? Разве это по-дружески? Разве это честно? Разве это достойно вас - такого, каким вы были прежде, каким я вас знал, - вызывать меня на откровенность, когда вы перешли к моим врагам? Ах, Том!

В его голосе слышалась такая горячая обида и в то же время столько скорби о потере друга, в которого он верил, в нем выражалось столько былой любви к Тому, столько печали и сожаления о его предполагаемой непорядочности, что Том на минуту закрыл лицо руками, чувствуя себя не в силах оправдываться, словно он в самом деле был чудовищем лицемерия и вероломства.

- Скажу по чистой совести, - продолжал Мартин, - что я не столько сержусь, вспоминая свои обиды, сколько горюю о потере друга, каким я вас считал. Только в такое время и после таких открытий мы познаем полную меру нашей былой привязанности. Клянусь, как ни мало я это выказывал, Том, я любил вас, как брата, даже тогда, когда не проявлял должного уважения к вам.

Том уже успокоился и отвечал Мартину словно сам дух истины в будничном обличье, - этот дух нередко носит будничное обличье, слава богу!

- Мартин, - сказал он, - я не знаю, откуда у вас эти мысли, кто повлиял на вас, кто внушил их вам и с какой чудовищной целью. Но все это сплошная ложь. В том впечатлении, какое у вас создалось, нет ни капли правды. Это заблуждение с начала до конца; - и предупреждаю вас, вы будете глубоко сожалеть о своей несправедливости. Честно скажу, что я не изменял ни вам, ни себе. Вы будете глубоко сожалеть об этом. Да, будете глубоко сожалеть, Мартин.

- Я и сожалею, - ответил Мартин, качая головой. - Мне кажется, я впервые узнал, что значит сожалеть всем сердцем.

- Во всяком случае, - сказал Том, - если бы я даже был таким, каким вы считаете меня, и не имел права на ваше уважение, и то бы вы должны были мне сказать, в чем заключается мое предательство и на каком основании вы меня обвиняете. Вот почему я не прошу вас об этом как о милости, но требую как своего права.

- Мои свидетели - это мои глаза, - возразил Мартин. - Должен ли я им верить?

- Нет, - спокойно сказал Том, - не должны, если они обвиняют меня.

- Ваши собственные слова, ваше поведение, - продолжал Мартин. - Должен ли я им верить?

- Нет, - спокойно отвечал Том, - не должны, если они обвиняют меня. Но этого просто не может быть. Тот, кто истолковал их так ложно, оскорбил меня почти столь же глубоко, - тут спокойствие едва не изменило ему, - как это сделали вы.

- Но ведь я пришел сюда, - сказал Мартин, - и обращаюсь к вашей милой сестре с просьбой выслушать меня...

- Только не к ней, - прервал его Том. - Прошу вас, не обращайтесь к ней. Она никогда вам не поверит.

Говоря это, он взял ее под руку.

- Как же я могу верить этому, Том?!

- Нет, нет, - вскричал Том, - конечно, не можешь. Я так и сказал. Ну, перестань же, перестань. Какая же ты глупенькая!

- Я никогда не думал, - поторопился сказать Мартин, - восстанавливать вас против вашего брата. Не считайте меня настолько малодушным и жестоким. Я хочу одного: чтобы вы меня выслушали и поняли, что я пришел сюда не с упреками - они тут неуместны, - но с глубоким сожалением. Вы не можете знать, с каким горьким сожалением, потому что не знаете, как часто я думал о Томе, как долго, находясь в самом отчаянном положении, я надеялся на его дружескую поддержку и как твердо я верил в него и доверял ему.

- Подожди, - сказал Том, видя, что она собирается заговорить. - Он ошибается; он обманут. Зачем же обижаться? Это недоразумение - оно рассеется в конце концов.

- Благословен тот день, когда оно рассеется, - воскликнул Мартин, если только он придет когда-нибудь!

- Аминь! - сказал Том. - Он придет! Мартин помолчал, затем сказал смягчившимся голосом:

- Вы сами сделали выбор, Том, разлука будет для вас облегчением. Мы расстаемся не в гневе. С моей стороны нет гнева.

- С моей стороны его тоже нет, - сказал Том.

- Это именно то, к чему вы стремились и на что положили немало стараний. Я повторяю, вы сами сделали выбор. Вы сделали выбор, какого можно было ожидать от большинства людей в вашем положении, но какого я от вас не ожидал. В этом, быть может, я должен винить скорее собственное суждение, чем вас. С одной стороны - богатство и милость, которой стоит добиваться; с другой - никому не нужная дружба всеми покинутого, лишенного опоры человека. Вы были свободны выбирать между ними и выбрали; сделать это было нетрудно. Но тем, у кого не хватило духу противиться искушению, следует иметь смелость и признаться, что они не устояли; и я порицаю вас за то, что вы встретили меня с такой теплотой, вызвали на откровенность, заставили вам довериться и притворились, будто вы можете быть мне другом, когда на самом деле вы предались моим врагам. Я не верю, - с чувством продолжал Мартин, - дайте мне высказаться от души - я не могу поверить, Том, сейчас, когда стою лицом к лицу с вами, что вы, при вашем характере, могли бы причинить мне зло, хоть я и узнал случайно, у кого вы на службе. Но я бы мешал вам; заставлял бы вас и далее проявлять двоедушие; подверг бы вас риску лишиться милости, за которую вы так дорого заплатили, променяв на нее самого себя; и если я узнал то, что вам так хотелось сохранить в тайне, это лучше для нас обоих,