Ключ-город - Александр Израилевич Вересов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ствол, громыхнув, откатывался и снова становился на место.
Весь край острова пышет бело-багровыми дымками.
Солдаты Орешка ведут бой.
Мы живы, живы! Суньтесь-ка!
__________
Так как почти вся жизнь крепости давно уже ушла в подземелья, разрушение стен не имело решительного значения.
Древний каменный шестиугольник от бомбежки особенно не пострадал. Кое-где тяжелые глыбы осели, местами раздались трещинами. Но в общем остались неуязвимыми.
Зато внутренние постройки были разбиты почти полностью. В десятке зданий с трудом удалось найти три-четыре комнаты сравнительно целых. В них перевели командный пункт «первого эшелона», для которого необходимо было постоянное зрительное наблюдение за противником.
Понадобилось около недели, чтобы снова построить накаты над землянками, отремонтировать поврежденные орудия, негодные заменить.
Минувший бой был очень трудным. Но он многому и научил защитников острова. Правильнее сказать, в эти часы с предельной ясностью сказалось все, чему они научились за месяцы обороны. Если взглянуть с берега, крепость казалась разбитой. В сущности же противнику не удалось нанести существенного вреда ее силе.
Угроза сровнять Орешек с водой никаким образом не осуществилась.
Гарнизон был снова готов к любым испытаниям.
Г Л А В А XXII
ВТОРОЕ ПИСЬМО В. ИРИНУШКИНА
Добрый день, Алла, скоро год, как мы с тобой знакомы. А виделись всего два неполных дня. Думаю о тебе часто. Самое приятное для меня дело — писать тебе письма.
Знаешь ли, у нас на острове, наверно, каждый молодой солдат переписывается с девушкой. Даже с незнакомой, и чаще всего — с незнакомой.
Переписка начинается так. Приходит письмо, на конверте обозначено: «Бойцу Советской армии», иногда — «Лучшему бойцу». Девушка объясняет, что в газетах она много читала о защитниках Родины, и вот — хочет сказать им доброе слово. В письме сообщается обратный адрес, имя.
По этому адресу приходит ответ. Завязывается переписка. Боец и девушка узнают друг у друга, откуда родом, сколько лет, даже какой цвет волос и глаз. Обмениваются фотографиями. Боец и девушка назначают свидание после войны.
К заочной подружке солдат крепко привыкает. Если от нее долго нет вестей, тоскует.
Послушай, ведь этого же никогда не бывало, чтобы дивчина первая написала парню письмо. А сейчас пишут. Потому что понимают, как нам дороги эти треугольнички с торопливыми строками, написанными пусть незнакомой, но милой рукой.
Я по себе знаю: без твоих писем мне жилось бы труднее. Понятно?
Ты удивишься, когда узнаешь, как я пишу тебе письмо. Я пишу его очень долго, недели две. Я работаю у своего «станка» и обдумываю слова, которые сегодня напишу.
Поэтому я привык постоянно разговаривать с тобой. О чем? О том, что вижу и думаю, о людях, с которыми встречаюсь…
Понимаешь, Алла, время летит, и снова наступает осень. А к осени и зиме мы как медведи тащим в свою берлогу всякую поживу. Все припасаем к трудным месяцам.
По таким вот делам мне, в очередь с товарищами, часто приходится бывать на правом берегу. У меня появились там новые знакомые. Хочется рассказать тебе о них. Хоть об одном.
Недавно вместе с дружком моим, Степой, переправился я в Шереметевку за воском. Это продукт очень нужный нам, мы его вскладчину даже на хлеб вымениваем.
В землянках приходится для света провод жечь. От него — страшная копоть. Ну, так мы из растопленного воска и плавучего фитилька делаем отличные лампы, верней — лампадки.
В Шереметевке нам показали дорогу на старый пчельник. Он на краю поселка.
Колоды там тихие, без пчел. И хатка маленькая, в два окна. Вышел ко мне лысый старик. На лице у него — ни единой морщинки, глаза колючие, с красноватыми веками.
Я объяснил, что мне требуется. Он пошел в сарай и принес почернелую сотину. Говорит:
— Пчелы перемерли, подкармливать нечем. А это добро есть. Берите.
От хлеба он отказался:
— Мне, старому, много не надо. Обойдусь. Ешьте сами, вам для войны силенки нужны.
Привезли мы сотину на остров и рассказали товарищам про чудного старика. Расплавили мы воск, разлили его по банкам. Затеплились фитильки. Запахло у нас в землянке медом, таким ласковым, забытым запахом, что от него даже сердце щемит.
Ребята поругали нас со Степаном за то, что не сумели уговорить старика хлеб взять. Решили послать ему чаю — мы на два дня отказались от чайного довольствия. На кухне повар дал нам порядочный цибик, заклеенный, с этикеткой.
В следующую поездку отнесли мы этот цибик пасечнику.
Чаю он обрадовался. Сам заварил. Угостил нас. Пьет не спеша и спрашивает:
— Как бойцы угадали, что я чаехлеб? Что верно, то верно. Любитель.
Попили мы чаю, вышли на улицу, сели на скамейку, прибитую к стене хатенки. Воздух холодный, а старик не чувствует этого, холстяную рубаху расстегнул.
Нам спешить некуда, все равно ночи дожидаться. Разговорились.
Старик все косился на ульи; вздохнет, отвернется и опять туда же смотрит.
— Э-эх, пролетели годы, как вешние воды, — бормочет пасечник и обращается к нам: — Ну, пожил я немалый кус, всего повидал: и голоду, и холоду. Поверите, за всю жизнь слезины не проронил. А ноне, как помирали рои, в голос ревел… Зимой-то я свой сахар отдавал пчелам. Куда там, не хватило. Те, что уцелели, к лету оправились. Ну, опять-таки, взя́ток мал. Слышу, затихают, затихают рои…
Подумалось, как одиноко старику среди пустых ульев. Степан спросил: есть ли у него дети, почему не живет с ними?
— Дочки у меня тут, в поселке, — ответил он, — да я с пчельника уйти не могу, боюсь, не растащили бы колоды на дрова… — И заговорил о другом: — Вы в наших краях бывали прежде? Хорошо у нас тут, на Ладоге.
Он смотрел вокруг любовно и долго. Я понимал, что вот живет человек, среди этой красоты родился, вырос, состарился, все время видит ее, а привыкнуть к ней не может. Она все свежа и радует глаза и душу.
Туманы легли на поля и лесок, потемнело озеро. Раскатисто громыхнул взрыв. Пасечник не обратил на него никакого внимания. Опять заговорил:
— И старинный же это, скажу вам, край. Вот она, к примеру, Шереметевка. Думаете, почему так называется? Отсюда князь — фельдмаршал
