Потревоженные тени - Сергей Терпигорев

— Липа, а если письма получатся без тебя на твое имя, куда тебе переслать? Ты скажи приблизительно, где ты в какое время будешь, мы туда тебе и перешлем, — сказала ей матушка при самом уж прощании с нею, когда все тут стояли.

— Да куда?.. — нерешительно сказала она. — Вышли тогда все это к Свистовой. Я давно ее не видала, мне хочется ее проведать...

Но она сказала это как-то странно, и это странным точно так же показалось и всем. Это было тоже неожиданностью. Все знали, оказывается, о ее дружественных, приятельских отношениях с Свистовой, но она говорила все это время, что едет к родственникам, это совсем в другую сторону, а письма, между тем, просит переслать к Свистовой...

— Я объеду родных, а потом к ней заеду, у нее и поживу, — как бы в объяснение этой загадочности сказала тетя Липа.

Проводив ее, и матушка и отец высказывали опасения, как бы из этого ее пребывания у Свистовой не вышло еще чего-нибудь нехорошего для нее.

— Она такая расстроенная, возбужденная, а та уж совсем экзальтированная, тронутая почти, — ничего тут хорошего не может выйти, — говорил отец. — Я прямо-таки за нее боюсь...

Через несколько дней после отъезда тети Липы я сидел у отца в кабинете и читал какую-то историю Наполеона. Отец тоже в это время перелистывал какую-то книгу. Мне попался на глаза портрет Мюрата, и у меня вдруг блеснула мысль спросить отца о том, как попался его портрет к Свистовой, и я спросил.

Он ужасно удивился этому.

— Ты где ж ее видел?

— У тети Липы.

— Да разве она была там, когда вы там были?

— Портрет ее я видел.

— A-а!.. А я уж думал...

— Как он к ней попал?.. Портрет Мюрата к Свистовой? — повторил я, когда он, ничего не ответив мне, замолчал.

— Как попал? — раскрывая книгу, проговорил отец, — Это очень длинная история... — и опять замолчал.

— Она с ним познакомилась в Москве... И он сам ей этот медальон подарил с своим портретом? — продолжал я.

— Да... в Москве... сам подарил... Да ты-то откуда это все знаешь?

— Я слышал.

— Она от этого и такая... странная сделалась потом, — продолжал отец.

— Отчего это?

— А так... Она думала, что он женится на ней... а потом это расстроилось...

— Мюрат хотел жениться на Свистовой? — воскликнул я.

— Да, что ж тут удивительного? Она столбовая дворянка, прекрасно воспитанная. Да сам Мюрат-то кто был?

— Да ведь, по истории, он уж женат был. Его жена ведь сестра Наполеона была, — опираясь на свои знания, совершенно серьезно сказал я.

— Да ведь ей-то казалось, что он женится на ней. Ведь она совсем почти девочкой тогда еще была. Ей и пятнадцати лет не было еще тогда...

— Как бы я хотел ее видеть, — сказал я.

— Что ж тут хотеть? Несчастная девушка. Вся жизнь ее разбита... Почти полупомешанная...

— И все от этого?

— Все от этого.

Кто-то вошел к отцу или позвали его, — на этом разговор и кончился.

Вскоре, через несколько же дней, как тетя Липа уехала, пришли на ее имя письма, и между ними одно от Никандра Евграфовича. Надо было их ей послать, но куда их отправить? Приехала ли она уж к Свистовой? А может, они, эти письма, нужны, особенно от дяди?.. Но ввиду того, что тетя Липа так определенно сказала, чтобы письма ее пересылали к Свистовой, их туда и решили отправить. Для этого был послан садовник наш Ефим, которому зачем-то самому нужно было быть в бывшем тетином имении Павловке, а оттуда уж рукой подать и до имения Свистовой. Он и поехал с письмами туда.

Теперь я начал думать, когда приедет назад оттуда Ефим, я его расспрошу о Свистовой — он ее, несомненно, увидит, да и вообще он может что-нибудь знать о ней. Его жена из тетиной Павловки, а это близко. Наверное, он все знает, и его мне расспросить гораздо удобнее... Я с большим нетерпением ждал его возвращения. Наконец он явился и привез известия, что тетеньку Олимпиаду Евграфовну он застал там уже и, кроме письма, она приказала сказать, что скоро будет сама к нам. В письме, которое Ефим привез от нее, она говорила, — как мы это узнали из разговоров отца с матушкой, — что, слава богу, женитьба дяди в Москве на купчихе не состоялась. «И я очень рада, — добавляла тетя, — потому что это, может быть, будет даже и к лучшему».

«Очень рада... Может быть, к лучшему», — почти с неудовольствием повторили ее слова отец и матушка, уже привыкшие тем временем, что дядя женится на богатой, хоть и на купчихе, и его дела поправятся, а теперь опять начнется эта нескончаемая канитель с деньгами, с долгами его...

Они оба были теперь прямо недовольны этими известиями и положительно не понимали, чему тут радуется тетя Липа?

— И потом, что это такое она пишет: «Он, может быть, скоро сюда приедет»? Что ж, он последнюю Самодуровку приедет продавать, что ли? Зачем же еще-то? Что ему делать тут? Или, может, в отставку должен был уже выйти?.. — рассуждали матушка с отцом.

Но так как, сколько они ни догадывались, все-таки догадаться не могли, то и поневоле им оставалось ждать приезда тети Липы.

VII

На другой или на третий день, как приехал Ефим, мне представился удобный случай расспросить его о Свистовой, видел ли он ее и вообще что он о ней знает и слышал. Мы с сестрой и гувернанткой нашей пошли перед завтраком на огород за редиской — матушка нас часто посылала; сестра с гувернанткой отстали или замешкались где-то, так что я побежал на огород впереди их, один, и нашел там Ефима. Мы пошли с ним набирать редиску, и я прямо, не теряя времени, спросил его:

— Ефим, а ты видел Свистову?

— Видел-с. Они с тетенькой вместе выходили ко мне в переднюю.

— Вот несчастная-то!

Ефим с удивлением посмотрел на меня.

— Кто-с? Про кого это вы?

— Про Свистову.

— Помилуйте, этакое именьище у нее — какая же она несчастная.

— А эта история-то ее? Почему она замуж не вышла за Мюрата?

— За кого-с?

Я сообразил, что садовник Ефим может даже и не знать или позабыть фамилию знаменитого наполеоновского маршала, и сказал в объяснение ему:

— А это французский генерал, который хотел тогда на ней жениться... когда французы были в Москве.

— У них столько было женихов после — что тут уж какой-то французский генерал. За них графы и князья сватались — не хотят, всем отказывали. Да за них и сейчас, при их состоянии, кто угодно посватается. Что им? Оне и из себя еще совсем не старые — в годах, а какие же оне старуха.

— Да ты что знаешь, слыхал что-нибудь о том, что за нее этот французский генерал-то сватался? — спрашивал я его о том, что меня больше всего интересовало...

— Да что-то такое, помнится, слышал.

— Она еще его портрет постоянно носит вот тут, на шее.

— Рассказывали, что оне зарок будто бы дали ни за кого замуж не выходить, поэтому и не выходят.

— Да тебе что рассказывали-то?

— А вот это самое... Действительно, будто бы их тогда в Москве в плен взяли, держали долго там, а потом отпустили...

По этим малым обрывкам, по недоговоренным, недосказанным разговорам я все же составил себе, на основании всего этого, представление о том, что у Свистовой этой, которую я отроду не видывал, был какой-то несчастный роман — я тогда прочитал «Королеву Марго» и еще какой-то исторический роман — и что этот роман с таким героем, как Мюрат, непременно, должно быть, что-нибудь в этом же роде. И ни от кого я не могу добиться, в чем дело и как это все было!..

Вечером, помню, в этот же самый день из Самодуровки приехал посланный с известием, что сегодня утром изволил пожаловать Никандр Евграфович, приказали кланяться, сказать, что скоро будут сами, и справиться, не известно ли, где Олимпиада Евграфовна.

Посланного расспросили, не знает ли, зачем и на сколько времени приехал Никандр Евграфович, один ли, и проч., и проч., потом сказали, что знали о тете Липе, то есть что она у Свистовой, но что мы ее ждем сюда со дня на день, и приказали просить Никандра Евграфовича к нам.

Но прошло, по крайней мере, дней пять, пока в одно прекрасное утро они вдруг явились к нам оба и вместе — дядя Никандр Евграфович и тетя Липа.

Тетя Липа была, или показалось нам всем, необыкновенно странная какая-то. Прежде она, бывало, всегда такая радостная при брате, а теперь она хоть и радовалась, но это было совсем не то: она точно все чего-то с минуты на минуту ждала и чего-то боялась.

Но дядя был совсем по-прежнему, казался такой же веселый, беззаботный, только облысел еще больше — у него и без того был открытый лоб, — и потом у него покраснел немного нос — а может, это и от загара, — да в глазах явилось что-то вялое, бестактное и неприятное... Это всё, конечно, заметили не мы, а матушка с отцом, которые высказывали это потом, когда дядя с сестрой уехали, а мы это только слышали и, припоминая и сравнивая дядю, каким он был прежде и стал теперь, находили, что это они, пожалуй, и верно заметили. Особенно неприятно стал дядя улыбаться: как-то во весь рот, и улыбнется и так и сидит, смотря на всех.

Или, может, это мы наслушались дурных все разговоров о нем, об этих его кутежах, о том, что он обирает сестру, об этой купчихе какой-то, на которой он хотел жениться, чтобы воспользоваться ее деньгами, — не знаю почему, но только и на меня и на сестру Соню он произвел этот раз неприятное впечатление, и мы сами по себе, без всяких приказаний, сами держались от него все время подальше.