Дети войны. Народная книга памяти - Коллектив авторов

Отец привёз несколько консервных банок с мясом, соль, сахар. И застрелил двух ворон. Они были тощие-тощие, им тоже нечего было есть, но суп был с мясом.

Фронт подошёл совсем близко, а вместе с ним пришли волки. И дезертиры. Кто был страшнее, не могу сказать. Зима, есть нечего, и те и другие охотились на нас, как могли. Дезертиры заходили в избы, отнимали еду и тёплую одежду, насиловали женщин, избивали сопротивлявшихся. Помню, наш одноногий сосед зимой просидел всю ночь в уличном нужнике, а стая волков пыталась прогрызть стенку нужника. Хорошо ещё, сосед был в валенках и полушубке, не замёрз до смерти. Он орал, волки прыгали и выли, а люди боялись выйти, чтобы помочь. Мама потом сказала ему, что волки его только пугали, а есть не стали бы, потому что он дерьмо, а волки умные и дерьмом не питаются. А дело было в том, что, когда фронт подошёл близко-близко, сосед пришёл к нам и сказал, что, как только придут немцы, он сам повесит всех нас «вон на том суку». Потому что его, русского пролетария, съездил в ухо мой отец, офицер Красной армии.

К весне в деревне появился комендант. Не помню, как его звали. Демобилизованный по ранению офицер. Он ходил в синих офицерских галифе и полушубке. Вот на него напали дезертиры, когда он ехал в Сандово, районную деревню. Но он отстрелялся, умел, значит, это делать лучше, чем они.

Когда пришла весна, потом лето, стало легче. В лесу появилось много съедобной травы, листьев. Мы лазали по деревьям, собирая урожаи птичьих яиц, и с удовольствием их выпивали. Потом пошли ягоды, грибы. Мы так наедались.

У нас была корова Вольда. Я встречал её, когда стадо возвращалось вечером. Увидев меня, эта зараза сразу забиралась в крапиву, которая была выше моего роста. Я бегал вокруг и плакал от обиды и злости, пока не приходила мама.

Молока Вольда давала довольно много, но надо было сдавать фронту определённое количество масла, поэтому оно почти всё шло в сепаратор.

У нас была корова Вольда.

Я встречал её, когда стадо возвращалось вечером. Увидев меня, эта зараза сразу забиралась в крапиву, которая была выше моего роста. Я бегал вокруг и плакал от обиды и злости, пока не приходила мама.

А мы, в основном, пили обрат. Телят, которые появлялись у Вольды, надо было отводить в Сандово. Мама завела кур, свинью. Только и куриные яйца, курятина, свинина шли для фронта. Мы питались, в основном, картошкой, грибами, квашеной капустой и огурцами. Но их тоже надо было сдавать фронту. Или деньгами. С солью было тяжко. Отец оставил нам свой денежный аттестат, поэтому было на что купить соль. Правда, такой голод, как в первую зиму, ушёл.

Летом сорок третьего стали призывать на фронт семнадцатилетних. Ушёл на фронт соседский мальчишка, маленький такой, веселый. Через полгода он приехал в отпуск на пять суток с орденом Славы на груди. А через месяц его матери стали приходить похоронки: на мужа, старшего сына и младшего. Поочерёдно. Боже мой, как же она кричала!

Помню, почтальонша Галька каждый день ехала по улице на бедарке[7], и женщины в ужасе ждали, кому что она даст: очередную похоронку в конверте или солдатский «треугольник».

Похоронки приходили многим. Женщины кричали часто. К концу войны похоронки получили очень многие. Пришла и нам. Погиб мамин младший брат, командир взвода тяжёлых танков. Это было, насколько помню, через небольшое время после смерти сестры. Мама колотилась головой о стенку, стучала кулаками по столу и себя по голове. И буквально выла.

Я думал, она сойдёт с ума.

К тому времени мама решила, что её мама уже умерла от голода в Ленинграде. Что ей оставалось ещё думать? Да и отец писал не очень часто. Впоследствии оказалось, что бабушка и в самом деле умерла. Где похоронена, неизвестно.

Алексей Леонидович Шервуд

Мама была неверующая, но регулярно ходила с женщинами в соседнюю деревню, где была церковь. «Понимаешь, а вдруг Там действительно что-то есть, а мне нетрудно сходить, попросить, если кто-то есть, пусть поможет, чтобы всё было хорошо».

У меня был друг, Толик Смирнов по прозвищу Толя-Ваня. Им пришла похоронка, и его мама слегла. Это было весной сорок второго, самое жуткое голодное время. Он ухаживал за своей мамой, как мог. Но ведь четыре года парню, пятый. Нёс кастрюлю с варёной картошкой сливать воду и опрокинул её себе на живот. Когда он заорал от боли, его мама вскочила, сняла рубашку вместе с прилипшей кожей и тоже заорала. Моя мама побежала к ним помогать. А чем можно помочь, кроме как облить своей мочой и потом смазать льняным маслом? У Толи-Вани остался страшный шрам во весь живот. Он им потом хвастался: гля что у меня, а у вас нету.

Отец оставил маме кавалерийские галифе с кожаными леями, в которых она ездила зимой в лес за дровами. Женщины завидовали ей, у них таких толстых крепких штанов не было. Тогда женщины носили по несколько длинных юбок. Зимой до пяти-шести. Мама была ростом около метра шестидесяти, и, как она управлялась в лесу с брёвнами, представить не могу. Ездила в лес с такими же женщинами, валили вручную лес, пилили, укладывали в дровни, разгружали в деревне. Кололи, складывали в поленницы.

Приходилось мне валить лес лет через 17–19, я был, не хвастаясь, сильнее многих, но это тяжёлая работа для сильных мужчин. Как женщины с этим справлялись, ума не приложу. «Есть женщины в русских селеньях…» Да уж.

В сорок третьем я пошёл в первый класс и тогда впервые узнал, что моя фамилия вовсе не Воробьёв. Из-за небольшого роста моё уличное прозвище было Воробей. Потому я сам и другие считали, что моё прозвище – по фамилии, как это обычно бывает в русских деревнях.

Военно-полевой лазарет. Капитан ветеринарной службы Шервуд А. Л. в последнем ряду второй слева

Сразу за нашим домом была гора, под которой протекала речушка без названия. Около речушки был колодец, к которому ходили за водой. Зимой тропинка покрывалась льдом. Пока принесёшь домой пару вёдер воды, весь мокрый, потому что приходилось буквально ползти с ведром. Поэтому катались вниз на коньках, чтобы как-то разрушить лёд. Правда, помогало не очень чтобы. Настоящие коньки были только у меня – снегурки. Остальным делал из куска дерева и куска железа глухой конюх Галиуллин. Помню его фамилию, потому что отец после войны часто вспоминал его: тот был отчаянным лошадником, страстно любил лошадей, за что отец, тоже лошадник, его уважал и помнил.

В сорок четвёртом устроили серьёзную облаву на дезертиров. Со стрельбой. Ходить в лес стало спокойно.

Война подходила к концу, и однажды утром кто-то застучал в окно. «Верка, что дрыхнешь, война кончилась, победа!» Мама включила висевшую на стене «тарелку», и мы услышали торжествующий голос Левитана.