Первый шпион Америки - Романов Владислав Иванович

Петерс пристально посмотрел на него.

— Я не сплю уже вторые сутки, вы знаете, — добавил Каламатиано. — У меня голова гудит, я ничего не соображаю.

Ксенофон Дмитриевич взглянул на блестящий кожаный диван, который стоял в кабинете Петерса.

— Хорошо, — выдержав паузу, кивнул Петерс. — Только сначала вас разденут догола и всего обыщут.

— Если я захочу умереть, то найду способ, как это сделать, невзирая на ваши запреты! — зло усмехнулся Каламатиано.

Петерс вызвал охрану и приказал увести арестованного. Его не обыскивали.

Эпилог

В феврале 19-го морозы стали ослабевать, и однажды Ксенофон Дмитриевич услышал глухой стук капели за окном. Он проснулся и долго вслушивался в этот монотонный стук, означавший перемену в природе. И Серафим, принесший утром кипяток, тоже подтвердил это известие: морозам конец, надо готовиться к теплу. А в конце месяца послышалось и журчание первого ручейка, углы камеры стали понемногу темнеть и оттаивать.

— Весна, видно, будет ранняя, — не обращаясь ни к кому, говорил сам с собой Серафим, потому что ему старший надзиратель сделал замечание: разговаривать с узниками, а тем более со смертниками запрещено. Вот Серафим с ним и не разговаривал, а как бы рассуждал сам с собой. — Снега намело многуще, и если весна будет ранняя да быстрая, значит, будем и с водой, и с урожаем. Хлебца бы надо. А то голод наступит.

Каламатиано молчал. Ему уже хотелось умереть, и весна словно обострила это желание. Его точно выставили на посмешище, пальнув холостыми, а он не смог этого к тому же и выдержать, упал, потерял сознание. Он слышал басистый голос красноармейца, когда его заносили в камеру:

— Чувствительный мужик-то…

Он хотел умереть, потому что ожидание настоящего расстрела тугой петлей сжимало горло, а сквозь щели решетчатого окна уже проникал теплый ветерок, настоянный на запахах пробуждающейся земли, весна дразнила, раззадоривала, твердила о жизни, а надежды на нее не было. Даже Серафим не понимал, почему верхние тянут и не приводят приговор в исполнение.

— Чего зря человека мучить, — наблюдая за Каламатиано, говорил он. — Если назначили такую меру, то ведите да исполняйте. И человеку от этого легче.

В какой-то из дней Ксенофон Дмитриевич вообще отказался от еды, решив умереть сам, но Серафим, понаблюдав за ним, вдруг сказал:

— Исти надо. А то скажут, что я хлеб отбирал да ел. И меня под то же самое подведут. Поэтому ты уж ешь, Сенофон, ради Христа, не ташши меня за собой. Ничем я не провинился ишшо…

И Каламатиано подумал, что Серафим прав, эти «болы», большевики, вполне могут шлепнуть за компанию и охранника, а это ни к чему. И еще: вызовут его на расстрел, а он оголодает и идти не сможет. Тогда его вынесут и так, сидячего, и порешат. А это совсем негоже, чтоб над ним смеялись и потом рассказывали, как на руках грека волокли к стенке. И он стал есть. И через два дня за ним пришли. Уже не было Петерса, пришел незнакомый комиссар в кожаной тужурке, зачитал приговор. Его вывели снова во двор, хотя Серафим рассказывал, что нашли подвальную комнату и там теперь расстреливают. Он глотнул весеннего воздуха, напоминавшего вкус яблока, сам отошел к стене. Снова зазвучала команда «Готовьсь!», солдаты вскинули ружья, Ксенофон Дмитриевич поднял глаза к чистому, безоблачному небу, ощущая предательскую дрожь во всем теле.

Стали подгибаться колени, и он молил Господа только об одном: чтоб он помог ему продержаться эти секунды до залпа, не дал упасть. Наконец зычный голос комиссара гаркнул «Огонь!» и раздался залп.

Но он не упал. Выстоял. И этрт залп был холостым.

Комиссар несколько секунд смотрел на Каламатиано, раздосадованный, что спектакля не получилось, и приказал смертника увести. Каламатиано уже позже узнал, что сразу же после суда было принято решение его не расстреливать, а при случае, не спрашивая, хочет он этого или нет, обменять Ксено-фона Дмитриевича и еще нескольких американцев на что придется: тушенку или гвозди. Того и другого уже не хватало.

Петерс усмехнулся, услышав этот залп. «Надо будет узнать — упал грек или не упал? Скорее всего, опять упал и потерял сознание», — подумал он. Самого Петерса без всяких репетиций расстреляют в 1938-м, обвинив в шпионаже. Стоя в подвале Лубянки, он вдруг вспомнит страшное пророчество, высказанное ему еще при первом расстреле Каламатиано, о том, что его будут судить как преступника, и содрогнется.

Его дочь Мэй, вернувшуюся вместе с матерью из Англии, — к тому времени Яков Христофорович, не разводясь с первой женой, будет женат на другой и откажется признавать их, — схватят на улице в конце 40-го и двенадцать лет беспричинно продержат в тюрьме, а в 1952 году Мэй осудят на десять лет лагерей, где след сс потеряется.

Локкарт покинул Москву еще 1 октября. Мура провожала его. Они плакали, прощаясь друг с другом, полагая, что расстаются навсегда, но судьба распорядится иначе. Они встретятся через несколько лет. Завтраки, обеды, любовный пыл и совместные деловые проекты — все перемешается, перепутается. Когда Локкарт станет начальником секретного отдела Форин офис, Мура станет одним из его секретных агентов. В 1947-м Роберту исполнится шестьдесят, король Георг VI пожалует ему личное дворянство и наградит белым эмалевым крестом «Рыцаря-командора святого Михаила и святого Георгия». Правда, Локкарт не станет министром иностранных дел Великобритании, о чем он мечтал с юности, но проживет заметную в Англии жизнь. И все же Мура оставит след более яркий. Возлюбленная Локкарта, любовница Петерса, неофициальная жена Горького и вдова Герберта Уэллса, шпионка, переводчица, выпустившая более двадцати книг, — ее судьба, полная тайн и загадок, станет легендой XX века.

Жак Садуль, поступивший в 1918-м инструктором в Красную Армию и отказавшийся вернуться во Францию, в 19-м будет заочно приговорен в Париже к смертной казни за измену, а советские вожди его наградят орденом Красного Знамени. Но к тому времени прежние иллюзии сгорят и романтика революции уже не будет вызывать в нем восторга. В 1924-м он тайно вернется во Францию, его арестуют, отдадут под суд, но в апреле 25-го полностью оправдают. Будучи юристом по образованию, он вернется к адвокатской практике, но останется коммунистом. После войны его изберут мэром маленького городка Сен-Максим на юге Франции, где он и закончит свои дни.

…Рене Маршан пробудет в Москве всего три года и в конце 1920-го уедет на Балканы, потом в Венгрию, некоторое время поживет в Мексике, будет преподавать, вступит в компартию Франции, но в 1931-м выйдет из ее рядов, хоть и не утратит интереса к России, выпустив в 1949 году книгу о русско-французских литературных связях.

Сидней Рейли, едва начались аресты после 30 августа, предупрежденный Караханом и не очень разыскиваемый Петерсом, сумел исчезнуть и вновь вынырнуть в Лондоне, но страсть к авантюрам и непомерное честолюбие, стремление отыграть «русскую карту», взять реванш заставит его подготовить новый план выдворения большевиков из Кремля. В ноябре 1925-го он был застрелен советскими пограничниками при переходе русско-финской границы. Существует и другая версия: после тайного прибытия в Москву чекисты тотчас его обнаружили, схватили и по приказу Петерса, для которого живой он был весьма опасен, расстреляли во дворе Лубянской тюрьмы и там же закопали.

Мария Фрайде, отбыв пять лет на принудительных работах по приговору Ревтрибунала, вернулась в Москву. Анны Михайловны в живых уже не было, она, потеряв сына и лишившись дочери, скоропостижно скончалась еще в декабре 19-го, сильно простудившись в один из морозных дней. Соседи боялись даже заходить в ее квартиру, чтобы не попасть под подозрение, и ей некому было согреть кипятку и оказать посильную помощь. Бездыханное тело обнаружили только на шестой день, когда оно стало разлагаться.

Маша устроилась в частный ресторан официанткой. В конце 23-го их много пооткрывалось в нэпманской Москве. Но в 26-м ее снова посадили за связь с бывшим белогвардейским офицером, это был тот самый поручик, с которым она когда-то хотела бежать на Дон. Они случайно встретились, поженились, и у них стала налаживаться семейная жизнь. Родился сын Ваня. Ей дали шесть лет лагерей, она отсидела семь, ее выпустили в тридцать третьем, она нашла сына, которому уже шел девятый год. Но вначале 35-го в связи с убийством Кирова ее арестовали снова и приговорили уже к двенадцати годам. Большую часть этого срока она провела в карагандинских лагерях. В сорок пятом она встретила там сына, который погиб на ее глазах, пытаясь ночью пробраться в ее барак и принести матери четвертушку хлеба. Машу выпустили в сорок восьмом. Она вышла уже старухой. И всю оставшуюся жизнь прожила в арбатской коммуналке, ни с кем почти не общаясь, занимаясь перепечаткой пьес для театра, выходя из дома лишь за хлебом и папиросами. Она выкуривала больше пачки в день.