«Пёсий двор», собачий холод. Том II (СИ) - Альфина

Взгляд Четвёртого Патриархата был поручен Золотцу — человеку, у которого вместо головы табакерка с выскакивающим потешным лешим. Голуби на чердак к его драгоценному батюшке прилетали бесперебойно, но столичные вести навевали на Веню скуку. Над ними морщил бледный лоб хэр Ройш, сопоставлял с какими-то имеющимися в его распоряжении документами, гадал и делал предсказания — чушь. Разве можно делать предсказания на основе одних только документов, ни разу своими глазами не посмотрев на людей, чьи действия надеешься просчитать?

Золотцевы послания твердили, что Четвёртый Патриархат о ситуации в Петерберге информирован из рук вон плохо, слухи о расстреле Городского совета полагает выдумкой деревенских ротозеев, застращавших почём зря нескольких важных господ, направлявшихся в Петерберг. Золотце писал, что и в Тьвери, и в Кирзани, и даже в далёком Фыйжевске объявление о налоге на бездетность всколыхнуло бедняков, а потому Четвёртый Патриархат смотрел на петербержскую смуту сквозь призму всех прочих волнений. Сквозь оную призму существенное отличие Петерберга заключалось лишь в том, что из остальных непокорных точек на карте примчались с докладом и просьбами об оказании помощи члены Городских советов, а Петерберг закрылся и молчит. К тому же остальные непокорные точки не столь принципиально важны для экономики и нежной европейской дипломатии, а Европы, конечно, уже задают неприятные вопросы.

Как только Революционному Комитету удалось наладить отношения с генералами, хэр Ройш, опираясь на Золотцевых голубей, убедил их отстучать на казарменном неперерезанном телеграфе скупой отчёт. Отчёт бесстыже врал о массовом исходе петербержцев на территорию Грузового порта, где, как известно, законы Росской Конфедерации не соблюдаются с особенным нахальством. Ошеломительный прирост портового населения толкнул коренных обитателей Порта на решительные шаги, а какой породы эти люди и их шаги, не секрет ни для кого. Охрана Петерберга якобы была вынуждена принять самые экстренные меры для удержания ситуации под контролем. Четвёртый Патриархат на такие телеграммы ответил ворохом упрёков и требований, но все они хэру Ройшу пришлись по нраву — Веня своими ушами слышал, как он напевал под нос какую-то безделицу.

Вчера же, расшифровав голубя, хэр Ройш застыл в непосильных раздумьях, зато Веню вести Золотца впервые позабавили. Тому удалось разнюхать, что нынче обсуждали в Патриарших палатах действительно встревоженным шёпотом — и далеко не все их уважаемые обитатели, а лишь самые весомые.

Оборонительная Армия всем составом разыскивает на Южной Равнине таврского вожака Хтоя Глотку, самого молодого и самого кровавого лидера сопротивления. Разыскивать его, как объяснял Золотце, — привычная форма досуга Оборонительной Армии, но именно теперь есть основания полагать, что Хтой Глотка от Южной Равнины и впрямь далеко — его отряд головорезов в течение целых трёх месяцев так и не отомстил за пленение какой-то другой значимой таврской фигуры.

Представить, зачем бы Хтою Глотке могло понадобиться путешествие в Петерберг, весомым людям легко до чрезвычайности.

Золотце в таврского вожака не верил, но рекомендовал немедля воспользоваться разыгравшейся тревогой Четвёртого Патриархата, тем более что легенда о петербержской смуте уже содержала в себе сваливание вины на Порт. Где Порт — там контрабанда, а где контрабанда — там естественно оказаться молодому и кровавому лидеру таврского сопротивления. Хэр Ройш вчера так и не вышел из грозовой тучи своей умственной работы. Веня же, вернувшись вместе с графом из Алмазов в особняк, заперся в спальне и хохотал до слёз.

Курс на независимость от Европ, говорите? А на союз с Южной Равниной у вас духу хватит, господа Революционный Комитет?

Особенно хорошо смотрелось сообщение о таврском вожаке, зашифрованное по книге мистера Фрайда — перед спешным отъездом Золотца выбор пал именно на неё: переводной тираж невелик, поскольку мистер Фрайд этот свой труд разлюбил и едва ли не сам скупил большинство экземпляров, и трофеи остались разве что у студентов Академии, заставших прибытие светила.

Веня, прогоняя марево нездоровой дремоты, обнаружил светило совсем рядом, в обществе графа и незнакомого шумного толстяка из института Штейгеля.

— Не вздумайте ссылаться на меня в своих построениях, — холодно огрызнулся мистер Фрайд на толстяка.

Толстяк отмахнулся и подхватил графа под руку:

— Гений не в духе, но, между нами, откуда всё-таки орхидея? Я, знаете ли, впервые разглядев её на йихинских студентах, весь день потом потешался. — Граф вежливо приподнял брови, и толстяк застрекотал дальше: — Не разыгрывайте меня, я ни за что не поверю, что человек вашей эрудиции не припомнит ни единого пассажа из… Ну же, граф, Шарль Дарвен, «О безнравственности орхидей». Это ведь шедевральная работа, скорее философская, нежели биологическая!

— Тогда уж это поэзия, — улыбнулся граф.

— Вот! Сознались-таки, что сами учитываете — не при мистере Фрайде будет сказано! — фрайдистский смысл избранного символа.

— Будьте любезны, — подкрался к ним граф Ипчиков, — разъясните тогда и для тех, кто бесконечно далёк от ботаники.

— Это уж смотря насколько вы далеки, — толстяк довольно хохотнул. — Вам азбучные вещи про механизмы опыления раскладывать по полочкам необходимо? Нет? Тогда следите за рассуждением: нормальный цветок кормит опыляющее его насекомое — нектаром и пыльцой, к коим насекомые и стремятся. Это, конечно, затраты для организма растения, но получается равноценный обмен, взаимовыгодные и взаимоприятные отношения. Орхидеи же не таковы: у них в шпорцах нектара попросту нет! Зато у них есть бесчисленное множество собственных приспособлений для привлечения насекомых, которые выгодны орхидее и невыгодны опылителям. Невыгодны, но привлекательны для них, понимаете? В частности, орхидея способна выделять раздражитель, стимулирующий у насекомого поведение, характерное для спаривания. Более того, визуальные и тактильные раздражители для попавшихся на уловку тоже наличествуют, а нектара — нет. Да и настоящего объекта для спаривания нет, один цветочный мираж. А главное, что одним таким сомнительным актом насекомые удовлетворить свой половой инстинкт не могут и изрядно отвлекаются от жизнедеятельности, в которой для них есть польза и толк, ради несуразных сношений с орхидеями.

— Буквально притча, — покачал головой граф Ипчиков, — о растрате жизни на ложные идеалы.

— Но что принимать за идеалы подлинные? — вынужденно вздохнул граф. — Если «пользу» в значении неотступного осуществления вековечного алгоритма, то конечно-конечно. А если не пользу… С чего вы взяли, что эти насекомые заслуживают жалости? Казалось бы, крохотная, трагически безмозглая тварь — а и та может сбросить оковы необходимости и ненадолго выпасть из уготованного ей круговорота. Представьте себе: насекомое — и вдруг становится свободным.

— Мы всё ещё говорим о политике? — сумрачно усмехнулся мистер Фрайд.

— Политика всё же утомляет, утомляет невероятно! — граф Ипчиков с наигранной беспечностью ответил за графа. — Прошу извинить мне моё малодушие, господа, но наша петербержская политика видится мне сейчас такой, какой в романах описывают войну. И знаете, я совершенно не готов размышлять о войне круглые сутки, я хотел бы хоть немного отвлечься на мир. На какие-нибудь — да любые, любые! — дела, которые вернули бы в мою душу мир и, хе-хе, в мир мою душу. Что-нибудь простое, радостное и светлое — как детишки или свадьбы. Граф, Даниил Спартакович, — закончил он фальшивое предисловие, — так и не собрались жениться на моей Вишеньке?

Граф одарил его задумчивым взглядом.

Веня, по-прежнему слушавший их со своего приоконного кресла и до сих пор внимания ничем не выдававший, всё-таки фыркнул вслух.

Вот же пронырливый болтун! Не можется ему от размышлений о войне и политике, как же — будто желание всучить графу его Вишеньку не политика и не война. Поверил, выходит, в перспективы революции в Петерберге, раз надеется обезопаситься, породнившись с членом Революционного Комитета аристократического происхождения.

До чего же все они примитивные существа, хуже тех самых насекомых.

Промеж рёбер кольнуло так, что Веня непроизвольно закусил губу.

— Что я слышу! — подошёл тем временем граф Метелин-старший. — А ведь клялись, Саврас Вальевич, что ваша Ависенья Саврасовна обещана моему Сашеньке.

— Господа, — громче привычного позвал граф, но не столько даже графа Ипчикова с графом Метелиным-старшим, сколько всех, кто его услышит, — господа, я всё не любопытствую и не любопытствую, а стоило бы. Скажите, господа, в грядущую субботу вы намереваетесь слушать «Кармину Бурану»?

На другом конце гостиной господин Пржеславский неудачно скрыл смешок папиросой и зашёлся в кашле.