Дорога в декабре - Захар Прилепин

Голова моя тяжелая, как осенний волглый репейник — ничего к ней не цепляется, кроме сна, влекущего вниз, в грязь вязкую.

Поначалу я включал свет, разбуженный его дыханьем, — то-то он рад был. Каждую ночь гуляли до зари на диване. Положу сынка рядом — и беседуем. Он гримасы строит, я хохочу, рот зажимая, чтоб его не напугать. Теперь не включаю свет, устал.

Ту минуту, когда он заснет, я и не помню, потому что сам выпадаю из сознания раньше.

Ночью проснусь раз, порой два — в грешном отцовском ужасе: «Где он? Что? Дыхания не слышу!»

А светает уже, размыло темь — сдерну полог с кроватки и вижу его сразу же: мордочка как луковичка, посапывает тихо.

Люблю целовать его, когда проснется. Щеки, молоком моей любимой налитые, трогаю губами, завороженный.

Господи, какой ласковый. Как мякоть дынная.

А дыхание какое… Что мне весенних лохматых цветов цветенье — сын у лица моего сопит, ясный, как после причастия.

Подниму его над собой — две щеки отвиснут, и слюнки капают на мою грудь.

Трясу его, чтоб засмеялся. Знаете, как смеются они? Как барашки: «Бе-е-е-е…»

Подбрасываю его тихонько, рук не разжимая. Не смеется. Но головой крутит: «Ага, тут я живу, значит…»

«Ну, заблей барашком, Игнатка!» — трясу его. Не хочет. Надоела тряска, сейчас обидится.

Укладываю себе на грудь малыша, ножки его бьют меня по животу. Он привстает на локотках, смотрит мне в лоб. Надоест, голову склонит: «Борода, вид вблизи. Интере-е-есная борода. Изловчиться бы да пожевать».

Маковку его глажу, затылочек теплый. Голова его словно жирком мягким покрыта.

Буду чадо теребить и рассматривать, пока моя любимая не проснулась в другой комнате.

У нас квартира большая, две комнаты просторных и высоких разделяет прихожая. Во второй комнате на нижней лежанке двухъярусной кровати моя любимая спит. Я ее вечером туда отправил, чтоб выспалась. А на верхнем ярусе — старший, пять лет, характер небесный, глаза мои. Имя — Глеб.

Она проснулась, веточка моя, и вид ее меня ластит и нежит. Идет ко мне смущенно:

— Спал?

Это она не обо мне спрашивает — о нем. Потому что если он спал, то и я сны смотрел.

Она целует нас поочередно, но сначала его. Ему нежные слова говорит. Мне только улыбается. Потом трогает грудь свою ладонями снизу — тяжелые, видно и мне.

— Накопилось, — говорит.

— Сейчас, — отвечаю, — отопьет, он уже не прочь.

Никогда не плачет он, даже голодный. Порой лишь начинает ныть бесслезно, будто жалуется: «Лежу тут один, ребята, сложно разве меня потетешкать. Я, к примеру, книжные полки люблю разглядывать — когда меня проносят мимо. Очень много разноцветности в них».

Когда он родился — тоже не плакал, я сам видел, я был там, рядом; и в роддоме он не плакал, и в первые дни дома — лежал очарованный, смотрел внимательно в мир. Лишь на третий день совместной нашей жизни, когда я пошел на кухню присматривать за щами, услышал детский обиженный крик.

Прибежал — и сразу догадался.

— Ущипнула его, дрянь такая? — спрашиваю любимую, улыбку пряча.

— Я думала, он немой, — отвечает.

Впрочем, забыл — плакал один раз истошно.

Разбалованные его вечно благостным настроем, мы убежали с любимой в магазин, оставив детей дома. Купить сладкого печенья для мамы и горького вина для отца. Возвращаясь, уже в подъезде услышали ор неумолчный, да еще на два голоса.

Влетел, ботинки в прихожей разбросав, — младший в кроватке заливается, осипший уже, старший в туалете заперся, ревет белугой.

— Игнатка, милый! — отец к младшему.

— Глебушка, родной! — мать к старшему.

— Мама, помоги Игнатке! — рыдает Глеб любимой моей в живот. — Я успокоить его не могу!

Жалко братика ему было.

Скоро уже заявится Глебасей, приплетется на длинных заплетающихся ножках, дитя мое осиянное.

И будем мы все вместе, трое мужчин и одна девочка.

Ей очень нравится, что нас трое, а она одна. Никогда моя любимая не желала себе подобное родить. Может, оттого, что сама была девочкой взбалмошной и своенравной, пока я не сцепил жадную руку на ее запястье и не дал ей дитя свое вынашивать — в ущерб девичьей легкости, но мудрости человечьей во благо.

Теперь дети крепят и строят нашу любовь. Глеб говорит часто:

— Надо всегда делить вину пополам.

Порой подбежит к маме — поцелует торопливо, подлетит ко мне — тоже поцелует. Будто бы мы сами в примирение поцеловались — даром что сидим в разных углах нашей кухоньки. Ну и что после этого делать? Засмеемся в три голоса и побежим к проснувшемуся Игнатке на его благовест.

«Меня забыли!» — шумит он бессловесно, передавая свою мысль так:

— Ивау! Га! — и еще как-то, в обход алфавита.

Сравниваем — как первый рос, как второй растет. Очень разные. Старший распорядок любил, ел по сроку, спал по часам, просыпался с точностью до минуты. Младший — не знает распорядка, сколько ни пытались приучить его. Захочет — проснется, захочет — уснет; может полтора десятка раз за день поесть, может за три дня четыре раза грудь попросить. Свои внутренние законы у него, и бог с ними — главное, чтоб настроение хорошее было.

Со старшим братом младший дружит. Как, к примеру, ни трясу я его, как ни исхитряюсь — редко когда засмеется дитя. Но едва Глебасей появится — младший уже готов к озорству и почти подпрыгивает на животе, того и гляди, ловкой лягушкой сделает прыжок — из кроватки на диван, оттуда — на пол. Глебасей начнет перед ним кувыркаться, подушку терзать — Игнатей заливается в смехе так, что боюсь за него.

И главное — едва родители войдут в комнату, смех прекращается: «Не мешайте! Тут наши забавы».

Недалеко сыновья наши друг от друга ушли, понимание есть, словно они из одного племени, а мы с любимою — из другого. Может быть, похожего и все равно — из другого. Но дружественного, конечно. И даже выплачивающего дань. И радующегося тому, что дань приходится платить. Иначе куда ее деть, как ей распорядиться? Неужели только друг другу отдавать? Тогда кончится быстрее.

Игнат сопит у груди млечной.

Всю любимую мою высосал, зверек белесый.

И руками грудь нежно придерживает, будто разлить боится. Разве что дернется иногда: «Ах, что-то молоко перестало поступать!»

— Ну что ты бесишься, Игонька, — любимая говорит ему, соском привечая дитя в суете его. Цап. И глаза прикрыл в блаженстве.

Ну вот и братик явился. Личико заспанное, ручки болтаются.

— Доброе утро, Глеб.

— Доброе утро, пап. Доброе утро, мам.

К Игнатею подошел, потрогал его за ушко.

— Тс-ссс… — просит мама. — Не беспокой.

Он любит беспокоить, вертеться под ногами, без умолку говорить, задавать вопросы, отвечать на них, философствовать, делать замечания, обобщения и далеко идущие — дальше его рассудка, опыта и понимания — выводы.

Он безупречно тонко чувствует смену настроения родителей, малейшую, с волосок, нотку недоумения отца, перерастающего так неизбежно — если бы не сын — в раздражение.

— Пап, ну не ругайся!

— Я еще не ругаюсь, Глеб! — холодным голосом.

— Уже ругаешься… — очень уверенно.

И не спрятаться от его уверенности, не обойти ее, чтобы выскочить из-за другого угла, неся на глубоко небритом лице свою лелеемую обиду. Потому что, пока будешь обходить, забудешь, какой обида была на вкус, и какой на цвет, и от какой бактерии на свет явилась.

Моя любимая обращается к Глебасею как к оракулу, как к мудрецу, словно он не дитя розовое на длинных ножках, а серафим легкомудрый.

— Глебушка, как ты думаешь, я правильно поступила?

Или — в дамском магазине:

— Глебушка, тебе какие перчатки больше нравятся — с пряжечками или без?

Его любят в детском садике, его принимают в компанию ребята нашего двора — хоть и взрослее его на два, три, а то и на четыре года; во время совместных семейных походов в магазин Глебасея с удивительной, чуть ли не игривой нежностью приветствуют очаровательные молодушки из соседнего общежития:

— Глеб, привет! Смотри, — толкает идущую рядом нежнолицая блондинка, — Глебка идет!

— Ой, привет, Глеб! — радостно восклицает и вторая.

И смотрят на него почти влюбленно. На меня даже не глянут. Черт, даже не посмотрят на отца его.

Глеб отвечает девушкам спокойно, воспринимая их радость как само собой разумеющееся.

— Глебасей, кто это? — спрашивает любимая, едва мы разошлись с девушками.

В ответ он называет их имена — Вика и еще Олеся. И все, никакой информации кроме.

Я однажды слышал, как они общаются — на детской площадке во дворе. Проходил мимо деревянного заборчика и стал свидетелем тому, что они, красавицы эти, смеются, глядя на Глебасея, — вовсе не снисходительно, как юность над детством потешается, а от души. Глебасей, переждав смех их, продолжил рассказ, причем в лицах.