Жизнь Дэвида Копперфилда, рассказанная им самим. Книга 2 - Чарльз Диккенс

– Да ну! – Тут бабушка бросила на меня взгляд. – А ведь для вас, миссис и мистер Микобер, эмиграция была бы самым подходящим делом.

– А деньги, сударыня, деньги?! – с мрачным видом поспешил вставить мистер Микобер.

– Это главное, я бы сказала – единственное, препятствие, мистер Копперфилд, – согласилась жена.

– Деньги! – воскликнула бабушка. – Но вы оказываете нам большую услугу, могу сказать – уже оказали большую услугу, так как последствия вашего вмешательства будут благотворны, и разве мы не вправе вас за это хоть отчасти отблагодарить и дать вам денег?

– Принять их как дар я не могу! – с жаром воскликнул мистер Микобер. – Но если бы я мог получить взаймы некоторую сумму, скажем из пяти процентов годовых, под личную мою ответственность, иными словами под расписку с уплатой в три срока – через двенадцать, восемнадцать и двадцать четыре месяца, – дабы я мог дождаться, когда счастье улыбнется…

– Могли бы? Не только могли бы, но и получите на любых условиях, стоит вам сказать слово, – заявила бабушка. – Подумайте об этом вдвоем. Скоро отсюда кое-кто едет в Австралию, Дэвид об этом знает. Если вы решите ехать, почему вам не отправиться на том же корабле? В пути вы будете друг другу помогать. Подумайте об этом, миссис и мистер Микобер. Не торопитесь, все хорошо взвесьте.

– У меня только один вопрос, сударыня: климат там здоровый? – осведомилась миссис Микобер.

– Самый лучший в мире, – ответила бабушка.

– Прекрасно. Еще один вопрос: подходящие ли в этой стране условия для того, чтобы человек, обладающий способностями мистера Микобера, мог рассчитывать на удачу при восхождении по социальной лестнице? В данный момент я не хочу сказать, что он станет добиваться губернаторского поста или чего-нибудь подобного, но возможно ли ему будет всесторонне раскрыть свои таланты и найти им применение?

– Лучшего места не найти для человека, который отличается примерным поведением и трудолюбием, – ответила бабушка.

– Для человека, который отличается примерным поведением и трудолюбием! – деловым тоном повторила миссис Микобер. – Вот именно! Теперь для меня ясно, что Австралия – подходящее поле деятельности для мистера Микобера!

– И я, сударыня, уверен, что при данных обстоятельствах эта страна – единственная, где я мог бы устроиться со своим семейством, – произнес мистер Микобер. – На ее берегах счастье улыбнется нам, как никогда! Расстояние, кстати сказать, не имеет никакого значения. Вы любезно дали нам возможность обдумать ваше великодушное предложение, но могу вас уверить, – думать тут нечего.

Забыть ли мне, как в один момент он превратился в самого жизнерадостного человека, возлагающего надежду на фортуну, или как миссис Микобер разглагольствовала – о привычках кенгуру? Могу ли я представить себе уличку Кентербери в рыночный день и не увидеть мистера Микобера, который идет вместе с нами и, обретя уже грубые повадки, всем своим видом заявляет, что здесь он временный жилец, и при этом смотрит на телят взглядом австралийского фермера?

Глава LIII

Еще один взгляд в прошлое

Снова я должен прервать свое повествование. О моя девочка-жена! В толпе образов, встающих теперь в моей памяти, возникает одна фигура, тихая, спокойная; она говорит нежно, с детской любовью: остановись, подумай обо мне, посмотри на Маленький Цветочек, приникший к земле!

И вот все тускнеет и расплывается перед моими глазами. Снова я с Дорой в нашем коттедже. Не знаю, давно ли она больна. Я так привык к ее болезни, что уже времени для меня нет. Право же, не так много прошло недель и месяцев, но тянется это долго-долго, и тяжелое это время – таким кажется оно мне.

Мне уже перестали говорить: «Подождите еще несколько дней». Я начал смутно опасаться, что, быть может, так и не засияет тот день, когда моя девочка-жена, озаренная солнечным светом, снова будет бегать со своим старым другом Джипом.

Сам Джип как будто внезапно очень постарел. Может быть, он утратил, как и его хозяйка, то, что его оживляло и делало моложе. Как бы там ни было, но он хандрит, зрение ему изменяет, и лапки его слабеют, а бабушка моя горюет, что он больше не сердится на нее, но, напротив, подползает к ней, лежа на постели Доры (когда бабушка сидит у ее изголовья), и кротко лижет ей руку.

Дора лежит и улыбается нам, такая тихая, прекрасная, и с ее уст не срывается ни одного строптивого или жалобного слова. Она говорит: мы очень к ней добры, ее любимый, заботливый мальчик выбивается из сил – о, она это знает! – и бабушка не спит, и все время бодрствует у ее постели, и всегда хлопочет, и всегда так ласкова. Иной раз приходят повидать ее маленькие птички-леди, и тогда мы болтаем о дне нашей свадьбы и о тех счастливых временах.

Какой это странный покой в моей жизни и во всем мире, – и в нашем домике, и за его стенами, – когда я сижу в тихой, затененной комнате и голубые глаза моей девочки-жены обращены на меня и маленькие ее пальчики переплетаются с моими! Много-много часов сижу я так, но ярче всего запомнились мне три момента.

Утро. Дора, принаряженная руками бабушки, просит меня поглядеть, как все еще красиво вьются на подушке ее прелестные волосы, какие они длинные и блестящие; ей так нравится, когда они свободно лежат в своей сетке.

– Нет, я совсем не горжусь ими, мой мальчик! – говорит она в ответ на мою улыбку. – Но ты, бывало, говорил, что они красивые, и когда я впервые стала о тебе думать, я гляделась в зеркало, и у меня мелькала мысль, не хочется ли тебе получить один из этих локонов. О, какой же ты был глупенький, Доди, когда я дала тебе мой локон!

– Это было в тот день, когда ты рисовала цветы, которые я преподнес тебе, Дора, и когда я сказал, как я в тебя влюблен.

– Ах! Но тогда мне не хотелось рассказывать тебе, как я над ними плакала, когда поверила, что ты в самом деле меня любишь! Знаешь, Доди, когда я снова смогу бегать, как раньше, давай пойдем поглядим те места, где мы были такими глупышками. Хорошо? И пройдемся по старым тропинкам. И будем вспоминать о бедном папе, правда?

– Непременно! Так и сделаем, и будут у нас еще счастливые дни. Поэтому, дорогая моя, выздоравливай поскорей.

– Ох! Это будет очень скоро. Мне уже сейчас гораздо лучше.

Вечер. Я сижу в том же кресле, у той же постели, то же лицо обращено ко мне. Мы долго молчим, но вот на ее лице появляется улыбка. Теперь я уже не ношу мою легкую ношу вверх и вниз по лестнице. Дора лежит здесь целый день.

– Доди!

– Дорогая моя Дора!

– Ты мне на днях говорил, что мистер Уикфилд не совсем здоров. Тебе не покажется глупым то, что я хочу сказать? Мне нужно повидать Агнес, мне очень нужно ее повидать.

– Я напишу ей, моя дорогая.

– Напишешь?

– Немедленно.

– Какой добрый, славный мальчик! Доди, обними меня. Нет, это не фантазия, дорогой мой. И не глупый каприз. Право же, мне очень нужно ее видеть.

– Я в этом не сомневаюсь. Достаточно будет ей об этом написать, и она непременно приедет.

– Когда ты теперь уходишь вниз, ты чувствуешь себя очень одиноким, да? – шепчет Дора, обвивая рукой мою шею.

– Может ли быть иначе, любимая, когда я не вижу тебя в твоем кресле?

– В моем кресле! – На миг она молча приникает ко мне. – И тебе в самом деле меня не хватает, Доди? – Тут она смотрит на меня со светлой улыбкой. – Меня! Бедной, легкомысленной глупышки!

– Кого же во всем мире мне может не хватать так, как не хватает тебя, моя любимая?

– О мой муж! Я так рада, и все-таки мне так грустно!

Она приникает ко мне еще ближе и обнимает обеими руками. Она смеется, всхлипывает, потом успокаивается – и вот она уже счастлива.

– Я совсем счастлива! – говорит она. – Но только напиши Агнес, как я ее люблю, и скажи, что мне очень, очень нужно ее видеть. И больше мне нечего желать.

– Кроме того, чтобы выздороветь, Дора.

– Ах, Доди! Иногда я думаю… Ты знаешь, какая я глупышка… Иногда я думаю, что этого никогда не будет.

– Не говори так, Дора. Любовь моя, не думай этого!

– Постараюсь не думать, если только смогу, Доди. Но я очень счастлива, хотя мой дорогой мальчик и чувствует себя таким одиноким перед пустым креслом своей девочки-жены.

Ночь. И снова я с ней. Приехала Агнес, провела с вами весь день и вечер. С самого утра мы все – она, бабушка и я – сидели у постели Доры. Говорили мы мало, во Дора была очень довольна и весела. Сейчас мы одни.

Знаю ли я теперь, что моя девочка-жена скоро меня покинет? Об этом мне сказали. Не сказали ничего нового, во я не уверен, что эти слова дошли до моего сознания. Принять эти слова я не могу. Не раз я уходил к себе и плакал. Я вспоминал Того, кто оплакивал расставание живых с мертвыми. Вспоминал эту благостную и трогательную историю. Пытался я смириться, найти утешение, но, надеюсь, это мне не совсем удавалось. Мысль, что конец неизбежен, просто не укладывалась в моем сознании. Я держу ее руку в своей, наши сердца слиты, я чувствую ее любовь ко мне, живую любовь. Я не могу проститься с тенью смутной надежды, что смерть ее пощадит.