Наследницы - Элизабет Адлер

– Когда я вижу всю эту английскую зелень, то всегда вспоминаю мое бедное ранчо, – сказала Ханичайл. – Земля такая высохшая и истощенная, что ее просто сносит ветром.

Но когда был жив мой отец, она была такой же зеленой, как этот парк.

– Наступит день, и она снова будет такой, – сказал Алекс. – Когда Маунтджой даст тебе деньги.

Сорвав травинку, Ханичайл погрызла ее кончик, пробуя на вкус.

– Случилось так, что это перестало быть моей первоначальной задачей. Правда, я приехала в Лондон, потому что нуждалась в деньгах. Я все еще продолжаю в них нуждаться, но сейчас многое изменилось. Я полюбила дядю Маунтджоя и Лауру. Думаю, что и Анжу их любит, хотя она сводит меня с ума. Конечно, мне бы хотелось, чтобы дядя Маунтджой дал мне немного денег, чтобы спасти ранчо, но сейчас я почему-то не могу заставить себя просить у него денег. Он был таким щедрым, и я думаю, что он и в самом деле всех нас любит.

Ханичайл легла на траву, подложив под голову руки. Сложив пиджак, Алекс для удобства подложил ей под голову. Ханичайл посмотрела на него и сказала:

– Ты знаешь обо мне все. Ну, скажем, почти все. А я о тебе ничего не знаю. За исключением сплетен. Думаешь, это справедливо?

– Мои враги по бизнесу не считают меня справедливым человеком.

– Это бизнес. И кроме того, я тебе не враг. Ты похож на д'Артаньяна из «Трех мушкетеров». Никто точно не знает, кто ты и откуда родом. Кто ты, Алекс?

– Иногда я сам себя об этом спрашиваю, – сказал он с горечью в голосе. – Но если тебе действительно интересно, то я могу рассказать.

Ханичайл села, обхватив руками колени, и с интересом стала слушать.

– Я родился в Риме, – начал Алекс, – в маленькой благотворительной больнице, обслуживаемой братьями монастыря Святого Иоанна и расположенной на Исола-Тиберина, крохотном островке посреди реки Тибр. Моя мать была гречанкой. Она вместе с семьей проводила каникулы в Италии, когда повстречалась с человеком, которому было суждено стать моим отцом. Он был красивым, аристократичным и старше ее. Достаточно взрослым, чтобы понимать, что к чему, потому что она была молодой, наивной и влюбленной, и он воспользовался ее невинностью. Конечно, она забеременела, но когда сказала об этом этому человеку, он ответил, что он здесь ни при чем. Он сказал, что не был у нее первым, что, по всей вероятности, через ее постель прошло с дюжину мужчин и что ребенок не имеет к нему никакого отношения.

Он бросил ее, и у нее не было другого выбора, как рассказать все отцу и просить у него прощения и пощады. Он отказал ей в этом. Его доброе имя значило для него больше, чем собственная дочь. Он отрекся от нее и оставил в Риме одну.

Алекс замолчал. Он никогда никому не рассказывал об этом. Его раны были достаточно посыпаны солью гнева еще в юности, и он постарался прижечь их и выбросить все из головы. Сейчас он чувствовал, что старые раны вскрылись и болели, когда он рассказывал Ханичайл, с каким мужеством и отчаянием его мать боролась за выживание.

– Ее звали Кристина Андреос, – продолжал Алекс, – но она добавила к этому еще Скотт, выбрав английскую фамилию в надежде, что она придаст ей респектабельности и дистанцирует от отца. Она нашла работу в кафе для рабочих, но еда была там хорошей, и она скоро научилась готовить паштеты и соусы и продолжала работать там, пока не подошел срок родов.

Она экономила каждый цент, живя в крошечной темной каморке в старом доме на узкой темной улочке. Спустя неделю после моего рождения она, взяв меня с собой, стала торговать цветами на Кампо дель Фиори по утрам и на углах богатых улиц, расположенных близ шикарных отелей, по вечерам. Безукоризненно чистый белый фартук и черная шаль, которые она носила, не были символом ее бедности или ее крестьянского происхождения, потому что моя мать не была крестьянкой. Ее отец был профессором университета в Афинах. Она говорила на трех языках и хорошо знала греческий и латинский – языки императоров и королей. Она назвала меня Александром, в честь одного из императоров, надеясь, что придет день, и я стану таким же великим, как и он.

Когда я подрос и меня можно было оставить на попечение соседки, мать опять вернулась работать в кафе по ночам, продолжая днем продавать цветы на улицах. Она работала по восемнадцать часов в сутки, шесть дней в неделю. Свободный день, воскресенье, она проводила со мной. Она учила меня латинскому и греческому, английскому и французскому, вселяя в меня уверенность, что я смогу стать тем, кем захочу. А между тем все в округе знали, что у нее нет мужа и что ее сын находится на еще более низком уровне, чем они сами. Они звали меня ублюдком.

Будучи ребенком, я часто приходил в ресторан, где работала моя мать, помогать ей на кухне. Когда мне исполнилось девять, я получил настоящую работу – чистить столы. Мне нравилось зарабатывать деньги; нравился звон монет в моем кармане. И я знал, что для меня деньги – единственный путь к свободе и независимости.

Я наблюдал за всем: за богатыми посетителями, за их прекрасными манерами, за их аккуратной едой. Я запоминал их одежду и как элегантно они ее носили. Я слушал, как они говорили, и, оставшись дома один, подражал им. Я наблюдал, как они вели себя с женщинами, относясь к ним как к чему-то драгоценному, а не крича на них грубо, как это делали мужчины в моем квартале. Я учился всему, что могло сделать меня лучше. Но никто не учил меня бизнесу. Он был моим инстинктом.

Греки всегда знали, как торговать, говорила мне мать, когда я стал взрослее и увлекся морем. Она одолжила денег у двоих постоянных посетителей: они ходили в кафе годами и хорошо ее знали. И я стал владельцем маленькой рыбацкой лодчонки.

С этого начался мой бизнес. Со старой ржавой лодки в маленькой рыбацкой деревушке недалеко от Рима; а сейчас мои суда бороздят мировые океаны и зарегистрированы в Панаме, Гибралтаре и Японии.

Через пару месяцев я продал старую лодчонку с выгодой для себя и купил новую, побольше. Я нанял двух человек рыбачить для меня, затем взял в аренду вторую лодку, которой правил сам, и таким образом почти вдвое увеличил свое состояние. Я занимался этим два года: продавал и покупал лодки, другие арендовал, пока у меня не образовался маленький рыбацкий флот, состоявший из дюжины лодок с тридцатью рыбаками, работающими на меня. Затем я все продал, а на вырученные деньги купил старое грузовое судно, на котором стал перевозить серу из Картахены в Испанию.

Мне никогда не забыть этого запаха серы, – сказал Алекс с горечью. – Запахом протухших яиц были пропитаны моя одежда, мои волосы; казалось, он въелся мне в кожу. Но я делал деньги. Год спустя я купил второе грузовое судно.

На деньги, полученные от перевозки серы, я купил моей матери маленький ресторанчик на Пьяцца Навона с маленькой квартиркой наверху. Наконец у нее был свой дом, пусть маленький, но дом. Она была отличной поварихой, и вскоре ее ресторанчик «У Тины» стал самым посещаемым и очень преуспевающим.